Она принялась расспрашивать его о различных вещах, а потом он предложил показать ей завод. Тут он разговорился и даже несколько раз посмеялся над нею, когда она оказалась очень уж непонятливой.

Они шли вместе длинными коридорами. Он объяснял ей все, что у них было перед глазами, и даже подвел ее к обжигательной печи взглянуть на раскаленные кирпичи.

Это, как и все сегодня, было необычайно интересно и приятно. Просто идти рядом с ним и слушать, как он говорит, было для нее большим удовольствием; а то, что она не понимала и половины из его объяснений, только соответствовало этому удивительному дню со всеми новыми впечатлениями и мечтами.

Но тут за Эльсе пришли. Мам Спеккбом уже была готова и хотела ехать в город. Делать нечего, приходилось слушаться. Блоха направилась к дому управляющего. Мадам уже сидела в повозке.

— Скорей же, Эльсе! — крикнула она нетерпеливо. — Уже около семи, а нам надо засветло быть дома.

Блоха набралась храбрости:

— Можно мне пойти пешком в город? Ведь погода такая замечательная.

Мам Спеккбом посмотрела на Свенна и улыбнулась:

— Эге, у тебя, видно, и провожатые есть… Ну ладно, смотри только сама, Эльсе! Да не возвращайся поздно, — и с этими словами мадам укатила.

Она была весьма либеральной дамой, — эта мам Спеккбом. Она не находила ничего дурного в том, что молодые люди пройдутся вместе погожим вечером. Кроме того, ей понравилось лицо Свенна.

Итак, когда мадам отправилась в город, молодые люди пошли вдоль моря. Блоха радовалась своей удаче. Но когда затем она — не без кокетства — спросила Свенна, не проводит ли он ее до города, этот чурбан ответил:

— Что ж, можно.

Это слегка задело Блоху: она привыкла к более галантным кавалерам. Но он вновь завоевал ее расположение, когда перелез через изгородь и в саду кистера сорвал для нее розу с куста, не видного из дома.

Это была простая красная садовая роза, оставшаяся после того, как куст отцвел. Но от нее исходил аромат — тот аромат, с которым были связаны мечты Эльсе.

И вот, идя рядом со Свенном и вдыхая этот аромат, Эльсе вновь почувствовала непреодолимое желание благодарить, желание поделиться с кем-нибудь своим счастьем. Она могла броситься Свенну на шею, поцеловать его, совершать самые невероятные безумства, — но он шел на почтительном расстоянии от нее и казался таким неприступно серьезным, что ей стало стыдно.

Но и его мучило как раз то же самое. Ему так невероятно хотелось, чтобы они уселись в вереске и поболтали немного, но он не отважился предложить это.

Днем дул легкий ветер, но вечером снова наступила полная тишина. Фиорд походил на гладкое стекло, покрытое блестящими кругами там, где только что нырнула птица, или длинными волнистыми полосами, где прошла рыбацкая лодка, направляющаяся к проливу ловить треску.

Молчали птицы. Не было слышно ни звука. Стояла приятная, волнующая тишина, когда можно украдкой шепнуть кому-нибудь что-нибудь такое, чего никто другой не должен слышать.

Эльсе опять почувствовала, словно ей дышится все вольнее и вольнее. Она шла, склонив голову над своей розой.

Идя так, они постепенно приближались друг к другу, пока, наконец, не оказались почти совсем рядом. Они больше не говорили и лишь часто дышали. Эльсе споткнулась и схватила Свенна за руку, он прижал ее руку к себе. Так они прошли несколько шагов, словно в тумане.

А за ними с холма быстро катился экипаж. Кучер крикнул на них, и они отскочили в разные стороны.

Это возвращался со своего кирпичного завода консул Вит. Когда он увидел Эльсе, он велел остановить экипаж, спрыгнул на землю и взял ее за руку:

— А, добрый вечер, милая барышня! Вам, наверное, нужно в город — поезжайте со мной.

Эльсе пыталась возражать, но он почти что поднял ее и усадил в экипаж. Она сразу узнала богатого, почтенного консула Вита, и ей, с одной стороны, было как-то неудобно сопротивляться ему, с другой стороны, видимо, казалось, что прокатиться в его экипаже — большая честь.

Но когда они тронулись, она совсем перепугалась. Промелькнул Свенн, растерянно стоящий на краю дороги, затем экипаж снова покатился под гору, и Свенн скрылся из виду.

Кроме того, ее сейчас больше всего беспокоил консул, который обхватил ее за талию и пытался поцеловать в шею.

Блоха привыкла к таким вещам и умела держать мужчин на почтительном расстоянии. Но тут было совсем другое дело. Ведь не могла же она просто отпихнуть консула Вита, такого знатного человека, с которым первым здоровался весь город. К тому же ей казалось, что он такой старый… и, наконец, весь этот долгий день со множеством новых впечатлений так утомил и так удивительно обессилил ее, что все смешалось в ее сознании; она смутно соображала, с кем она сидит в темной карете. Она все время думала о Свенне и, путая действительность с вымыслом, чувствовала себя испуганно счастливой и усталой.

Консул Вит летом жил обычно в вилле на берегу фиорда. Он велел кучеру въехать во двор, а сам вместе с Эльсе сошел у садовой калитки. Она не хотела входить, но он схватил ее за руку.

— Ой, моя роза! — вскрикнула Эльсе: он сорвал с нее все лепестки.

— Идем же, у тебя будет столько роз, сколько ты захочешь, — прошептал он и потащил ее за собой.

В узкой аллейке между кустами было совсем темно. Здесь он пропустил ее вперед.

Она просила отпустить ее домой — пока еще довольно почтительно, но он лишь отшучивался.

У самого дома росли необыкновенные желтые розы. Консул бросил взгляд на окна, прокрался к кустам и срезал все цветы перочинным ножом.

Руки у Эльсе оказались полны роз; ведь как-то надо было отблагодарить; цветы были великолепны даже в полумраке, от них шел своеобразный, нежный аромат, которого она никогда раньше не знала… Это были розы, и все же — это были не ее розы.

Но когда он отворил маленькую дверку с задней стороны дома, у нее промелькнула мысль, что дело принимает скверный оборот. Она попыталась убежать, но он быстро обхватил ее за талию, втащил внутрь и запер дверь.

Итак, «Общество помощи падшим женщинам общины святого Петра» начало свою деятельность, и полицмейстерша была немало горда своим журналом.

Это была толстая, внушительная книга в светло-желтом пергаментном переплете, с красным корешком, а название общества было вытиснено золотыми буквами.

Впрочем, общество вело пока только подготовительную работу. Еще не хватало средств построить собственное здание приюта со своей администрацией. Кроме того, дело со сбором взносов шло довольно туго — общее настроение не благоприятствовало этому; к тому же создавалось впечатление, что найти падших женщин в общине святого Петра будет не очень легко.

Но секретаря это не касалось. Фру полицмейстерша объявила, что будет принимать посетителей в своей гостиной каждое утро с десяти до одиннадцати. Журнал лежал раскрытым на первой странице, где пока еще, кроме различных граф — имя, возраст, кем рекомендована и т. п., — ничего не было. Рядом стоял чернильный прибор с крашеным гусиным пером — для красоты и новым стальным — для писания.

Но посетители не являлись, и фру порой начинала терять терпение. Время от времени устраивались собрания, иногда к ней заходил капеллан, чтобы поговорить о делах общества. Говорить с молодым мужчиной о таких вещах — дело довольно щекотливое, и фру полицмейстерша часто должна была в смущении опускать свои красивые глаза в журнал. Но вместе с тем, сколь возвышающим было ощущение того, что ты — как выражался капеллан — при всей своей чистоте видишь окружающий тебя грех и делаешь все, что в человеческих силах, чтобы спасти падших!..

В Ковчеге жили как могли, хотя и не всегда как следовало. Несколько раз появлялся человек с множеством лиц, и следствием этих посещений было благоденствие жильцов дома и добродушное настроение у брюзгливой хозяйки.

Поэтому процветали концерты трио. Доставалось не только покойному Фюрстенау; и Онслов и Калливода и даже сам папаша Гайдн должны были примириться с тем, что их заливисто высвистывал Рюмконом, барабанил Йорген Барабанщик и молотил старик Ширрмейстер, который играл как одержимый, и пил как немецкий музыкант.