Приликла говорит, что у них вообще не бывает сильных эмоций, – добавил Конвей. – Они размножаются делением, так что сексуальные чувства у них тоже отсутствуют. Но вид мертвой особи их собственного вида должен вызвать какую-то реакцию.

О'Мара не сводил немигающего взгляда с Конвея.

– Судя по тому, как дрожит Приликла, и по самодовольному выражению вашего лица, вы считаете, что у вас уже есть ответ. Но что должно произойти? Эти двое излечат и воскресят мертвого? Ладно, не обращайте на меня внимания, я подожду и дам вам возможность разыграть этот медицинский спектакль…

Когда привезли мертвого СРЖХ, Конвей быстро спустил его на пол кабинета и махнул рукой, чтобы О'Мара и Приликла отошли в сторону. Два живых СРЖХ целеустремленно направились к трупу. Они коснулись тела, сомкнулись над ним и в течение десяти минут что-то с ним делали. Когда они закончили и разошлись, на полу ничего не оставалось.

– Никаких заметных изменений в эмоциональном излучении, никаких признаков горя или печали, – сообщил Приликла. Он весь дрожал, но причиной этого, возможно, были его собственные переживания.

– Вы, кажется, не удивлены, Конвей? – с осуждающим видом спросил О'Мара.

– Нет, сэр, – улыбнулся Конвей. – Я по-прежнему разочарован, что не вступил в контакт с местными врачами, но эти зверушки их лучшие помощники.

Они убивают врагов своих гигантских хозяев, лечат и защищают их друзей и исполняют роль санитаров. Вам это ничего не напоминает? Конечно же, они не врачи, они всего лишь добрые, славные лейкоциты. Но их должны быть миллионы, и все они – на нашей стороне…

– Рад, что вы удовлетворены, доктор, – произнес главный психолог, подчеркнуто посмотрев на часы.

– Но я вовсе не удовлетворен, – возразил Конвей. – Мне по-прежнему необходим опытный старший патолог, который смог бы управиться со всем больничным оборудованием. Мне надо поддерживать связь с…

– По возможности самую тесную связь, – неожиданно усмехнулся О'Мара. – Я вполне понимаю, доктор, и я безотлагательно поговорю с Торннастором, как только вы закроете дверь…

На таинственной и прекрасной планете было только тридцать семь нуждающихся в лечении пациентов. Они сильно отличались по размерам и степени запущенности болезни. Естественно, что лечение следовало начинать с того, кто чувствовал себя хуже всех, хотя он и был самым крупным из них – настолько крупным, что на суборбитальной скорости шесть с лишним тысяч миль в час уходило больше девяти минут, чтобы добраться от одного его бока до другого.

– Это большая проблема, – серьезно сказал Конвей, – и даже с высоты она не выглядит меньше. Не становится она меньше и из-за недостатка квалифицированной помощи.

Голос патолога Мэрчисон, которая находилась вместе с Конвеем в крохотном наблюдательном блистере[5] разведкорабля, звучал холодно:

– Я изучала все материалы по Драмбо задолго до прибытия сюда и вот уже в течение двух месяцев моего пребывания на планете, – как бы защищаясь ответила она, – но я согласна, что, только увидев существо целиком собственными глазами, действительно начинаешь осознавать его масштабы. Что же касается недостатка помощи, вы должны понимать, доктор, мы не можем лишить Госпиталь всего персонала и оборудования, даже если ваш пациент достигает размеров субконтинента, – существуют тысячи более мелких и гораздо легче излечимых пациентов не менее нуждающихся в ней.

А если ты имеешь в виду меня, именно моё пребывание на этой планете, – добавила она сердито, – то я прилетела сразу же, как только мой шеф решил, что я действительно тебе нужна в качестве патолога.

– В течение шести месяцев я твердил Торннастору, что мне здесь нужен лучший патолог, – мягко сказал Конвей. Мэрчисон была прекрасна в гневе, но еще лучше она выглядела в хорошем настроении. – Я думал, что в Госпитале все знают, зачем ты мне нужна на самом деле, и это одна из причин, почему ты находишься в этом тесном блистере, разглядывая ландшафт, который мы оба видели на пленке не один раз, и споришь в то время, когда можно получить удовольствие от внеслужебных отношений…

– Говорит пилот, – раздался из динамика дребезжащий голос. – Мы сейчас идем по нисходящей траектории и теряем высоту, приземлимся в пяти милях от терминатора. Реакцию светочувствительных растений на восход стоит посмотреть.

– Спасибо, – поблагодарил Конвей и обратился к Мэрчисон: – Вообще-то я не собирался все время глазеть в окно.

– Зато я собиралась, – ответила она, уперев сжатый кулак в его челюсть. – На тебя я могу насмотреться в любое время.

Неожиданно она указала вниз рукой и воскликнула:

– Смотри, кто-то рисует на твоем пациенте желтые треугольники!

Конвей рассмеялся.

– Я забыл, что ты пока не в курсе наших проблем по контакту. Большинство приповерхностных растений сверхчувствительны, и некоторые считают, что они служат существу чем-то вроде глаз. Мы направляем с орбиты яркий луч на темные или сумеречные районы и, быстро перемещая его на поверхности, рисуем геометрические и другие фигуры. Что-то вроде видеографики на дисплее. Правда, ответной реакции до сих пор мы не замечали.

Вероятно, существо не может ответить, даже если бы и захотело, так как глаза – это сенсорный орган, а не передатчик. В конце концов, мы тоже не умеем разговаривать глазами.

– Говори от первого лица, – поправила она.

– Серьезно, – продолжал Конвей, – я начинаю задумываться, а что, если гигантское создание само по себе высокоразумно?..

Вскоре после этого они опустились на поверхность и осторожно ступили на пружинистую „землю“. С каждым шагом они приминали по несколько глазных растений. От мысли, что у пациента были миллионы таких „глаз“, не становилось легче, и они переживали, что невольно причиняют ему вред.

Когда они отошли от корабля ярдов на пятьдесят, она спросила:

– Если эти растения действительно являются глазами, а это естественное предположение, поскольку они чувствительны к свету, то почему их так много в районах, где опасность угрожает очень редко? Периферийное зрение для слежения за околоротовыми районами было бы гораздо более полезным.

Конвей кивнул. Они осторожно опустились на землю между растениями, их длинные тени наполнились желтизной плотно свернувшихся листьев. Он отметил, что их следы, протянувшиеся от входного люка корабля, тоже ярко-желтого цвета, и провел руками над растениями, частично их затеняя.

Листья, находившиеся в полутени или хотя бы чуть-чуть поврежденные, реагировали точно так же, как и полностью лишенные света. Они туго сворачивались, демонстрируя свою обратную ярко-желтую сторону.

– Корни очень тонкие и уходят в бесконечность, – сказал Конвей, бережно разгребая мнимую землю пальцами, чтобы показать белесые корешки, которые, прежде чем исчезнуть из виду, сужались до толщины струны. – Даже при помощи шахтного оборудования и во время исследований с землеройками нам так и не удалось отыскать их конец. Ты узнала что-нибудь новое от тех, кто работает внутри?

Он присыпал обнаженный корень, продолжая слегка прижимать ладони к рыхлой почве.

– Не слишком много, – ответила она, наблюдая за Конвеем. – Точно так же, как свет и темнота заставляют листья сворачиваться и разворачиваться, внутри этих растений под воздействием освещения возникают электрохимические изменения в их жизненных соках. В них содержится так много минеральных солей, что они являются очень хорошим проводником. Возникающие в результате этих изменений электрические импульсы очень быстро проходят от растения до окончания корня. Эй, милый, что ты там делаешь, щупаешь его пульс?

Конвей молча покачал головой, и она продолжила:

– Глазные растения равномерно распределены по всей поверхности пациента, включая те районы, где находятся густые заросли растений, обновляющих воздух и уничтожающих отходы, так что раздражение, полученное в любом месте наружного покрова поверхности, очень быстро – а практически мгновенно – передается в центральную нервную систему через богатый минералами сок. Но что меня беспокоит, так это возможные причины, по которым существо вырастило себе глаз в несколько сот миль в поперечнике.