Потом плыла к берегу, зрелищно истекая и опасалась мурены. Иду – мелодрама. Песок белый, кровь капает. Арабы делали страшные глаза, итальянцы всплескивали руками. Русские переносили мое страдание стоически.

Григорук со стаканом в руке стояла возле холодильника, когда я, затыкая трусами рану, окровавленная зашла в номер.

– Ебать-копать! – сказала Григорук и опустила стакан.

Она бегала, что-то орала, нашла в чемодане страховку и потащила меня в медпункт. Там долго ругалась.

– Я тебе сейчас заполню! Я тебе так заполню, арабская ты морда! Человек кровью истекает!

Григорук в операционную не пустили. Я слышала, как она бесновалась в приемном покое.

В раздетом виде или даже в купальнике я вызываю умиление у мужчин. Даже жалость. Я неспортивная. На днях тренер смотрел, как я таскаю гантели, и на лице у него была боль. Он предложил заниматься бесплатно.

Египтянин-врач с нежностью посмотрел на мой шрам от перитонита.

– Слип энд донт край, – говорит египтянин. Надо быть честной: я всплакнула, но даже не от боли, а от страха, глубокий порез, кожа разошлась как земная кора от тектонических сдвигов, в разрезе видны беловатые слои и что-то малиновое светится. Потом пришел ассистент, похожий на средневекового горбуна. Так вот: горбун налег от усердия на мою вторую, здоровую ногу.

– Будешь пить антибиотики и приходить ко мне на перевязки через день, – сказал в конце врач.

Мне наложили семь швов, повязка на полноги.

Когда мы дошли до кадки с пальмой у входа, повязка сползла. Вернулись, врач стал хохотать.

– Ржет он, – сказала Григорук в сердцах. – Пластырь налепить не может, пидораускас.

Плавать нельзя, в СПА нельзя, на танцы под пальмами – тоже нельзя. Лежу как бревно. Умолила Григорук уехать в Каир – там как раз Ахмад экскурсоводом. Она долго тянула волыну – не может же она бросить дитя, то есть меня. Зачем-то оставила мне флягу с текилой. Я полежала на пляже. Смотреть на купающихся было невыносимо. В номере убирали и посреди комнаты зачем-то стоял козляускас. Люду, говорит, ищу, она хотела у меня интервью взять. Я пожала плечами, папаша помялся и ушел.

Приехала Григорук, говорит:

– Та, большой город, все бегают, машины ездят – кошмар! Ходили в музей духов: вонючки! Экскурсия – не фонтан.

Про Ахмада ни слова. Прихорошилась, опять ушла. Я легла на кровать: и душа, и нога болели.

Розовая гора. Когда мне совсем плохо, я смотрю на розовую гору. Розовая гора не дает мне покоя. Это символ будущего. Когда я здесь все выпью, со всеми познакомлюсь, с кем суждено, перестану работать в редакциях и мне станет совсем все равно, что думают обо мне, машетарасовой, девушке с колонками и статьями, – я там поселюсь. Это, как вы понимаете, фантазия. Аллегория.

На розовой горе – как на луне – есть свои тайны. Почему там не строят? На горе нет ни дорог, ни людей. Она разрезана линиями, и в сумерках они то синеют, то становятся лиловыми. Иногда гора гаснет как выключенная лампа и сливается с мерцающим морем. Иногда наоборот – горит на солнце. Иногда она похожа на песочный торт, иногда – на кусок льда.

Я хочу убежать туда, чтобы ничего не решать. Потому что он говорит: я не могу уйти оттуда, но и ты должна быть со мной. Это достижимо, говорит он. Достижимое это вязкое и противное, и жена все знает, и не против и даже хочет познакомиться, мы должны быть честными, мы интеллигентные люди, а она хорошая, тебе понравится, она – золотой фонд человечества.

Боже, боже, если я скажу, какую загадку решаю, Григорук, ну вы понимаете, что она скажет:

– Наденет на тебя чадру и халат с карманами – и с приветом, дуся!

Поэтому единственный мой собеседник – розовая гора.

У Григорук украли перстень. Она побежала на ресепшн, обозвала их грязными арабами, добежала до виллы миллионера, прорвалась через секьюрити и ему сказала все, что думает. По-русски. Но он понял. Ему тоже самое «Эстония», видимо, регулярно говорит. Теперь Григорук ходит по номеру и пьет виски прямо из горла. Самые приличные слова, вылетающие из нее: «какого хера!» и «суки неприятные». Черные волосы стоят дыбом, еще чуть-чуть, она и мне вломит – за то, что не уберегла. Ахмад стоит по ту сторону двери и ждет, чтобы идти с ней в полицию. Ахмад – молоток.

Они уехали в полицию, и я целый день буду одна.

Я снова пошла на соленое озеро. На место своего краха. Здесь красиво. Камни похожи на растрескавшиеся, в белой обсыпке, хлеба. Изящные эфы шезлонгов покачиваются на кромке воды. Посреди озера эта чертова скала и мостик. Когда ты вылезаешь на остров нормально (а не хреначишь ногой по коралловой породе), можно спокойно и тихо греться на камнях, осознав весь мир вокруг себя смыкающимся кольцом.

Григорук говорит, что мой случай с ногой – это психосоматика. Я думаю, что она думает, что это наказание. За то, что я хочу разбить семью.

Рядом на мелководье – мусульманская компания. Муж, жена, двое детей – мальчик лет пяти и девочка годков полутора. С ними то ли подруга, то ли нянька – в обычном европейском купальнике. Возможно, итальянка: раствор кожи бледней, чем у египтян, черты спокойней. Мусульманка в черном плавательном платье, вокруг запястьев и щиколоток – натянутая ткань. Когда выходит – отщелкивает пузыри от тела и похожа на белку-летягу. Плавать не умеет, зажимает нос прищепкой и бросается в воду.

Болтает с белой подругой по-арабски. Обе хохочут, радостные. Дети бросаются то к одной, то к другой женщине, вызывая у меня подозрения о структуре, так сказать, компании. Детей качают, тетешкают, обтирают – обе. Без разделения обязанностей. Все дети – арабские.

Отец – в красных трусах, пухлый, вальяжный. Между его знаками внимания одной и другой женщине четкое, математическое равновесие. Корректность. Никаких объятий. А вот женщины за руки держатся. Тут до меня доходит: это ведь жены!

Муж купается и лежит на шезлонге вдалеке от женской возни. Он – как глава государства: на работе. Все окутано счастьем баланса. Малышка не унималась и теперь европеянка кормит ее грудью. Египтянка смотрит на это ласково.

И вот европейская жена, укладывая раскричавшуюся девочку, вдруг мягко, напевно и говорит:

– Ну хочешь грушку? Грушка мытая.

И дает гуаву.

Я чуть не заплакала. То есть нет – я заплакала. От русского ее языка, да от всего. Я заплакала, стянула полотенце и пошла в номер.

– Опять? – спросила Григорук, глядя на меня, заплаканную.

– Нет. Теперь все, – сказала я. И это было действительно – все.

На финальной вечеринке миллионеру таки впарили пару наших моделей. Папашу в блестящем пиджаке снова уронили в бассейн, а когда он снимал пиджак выжать, из кармана выпал перстень с бриллиантом. Мы с Григорук вернулись в Москву. Через неделю после возвращения мне сняли швы и колено мое благополучно заросло. Только шрам остался, длинный такой, лиловый. Я рассталась с женатым мужчиной. Думаю влюбиться в одного молчаливого мальчика на работе. Григорук говорит, что он – фу.

Сама Григорук переписывается с Ахмадом. Теперь она яростно защищает мусульман, египтян и арабов – от общественной несправедливости.

– Осенью снова в Египет поедем. Ахмад говорит: надо на гору Синай взойти. Пешкаускасом.

В детстве я ужасно любила заглядывать в окна. Смотреть на толстых котов, облезлые кактусы и пыльные салфетки. На то, как поднимается в воздухе чайник, вспыхивает газ и чья-то рука задергивает занавеску. Это преступное желание наблюдать с годами усилилось. Работаю культурным обозревателем в «Русском репортере». Драматургом тоже работаю. Ну и прозу пишу. Жизнь, она везде пригодится. Если увидите мою любопытную рожу в окне, задерните шторы.