— Прокофий Данилович… Елена Никитишна, — проговорил он с порога и, точно удивляясь их отсутствию, прибавил: — Да где же они? Все разбежались… А это вы, Пелагея Прокофьевна… Что это: плакать изволили? Да, да, все о том же… Вот дела-то какие вышли… Да вы не тужите!.. Замуж еще выйдете… Кажется, если бы вы мне словечко одно сказали, я бы… в огонь и в воду…

Молодая девушка порывисто встала. Ее лицо теперь выражало гнев и презрение.

— Да я лучше петлю на шею надела бы! — воскликнула она, быстро проходя мимо Волкова к выходу.

В его глазах сверкнула злоба.

— Ну, петлю-то успеешь еще надеть, а прежде замуж вот за меня выйди, — проговорил он с иронией. — Другого такого-то случая я в десять лет не дождусь, а она — петлю на шею!.. После давись сколько угодно, когда замуж выйдешь…

По его лицу скользнула недобрая, циничная усмешка…

Нетерпеливо ожидаемые гости уже съехались к Мухортовым. Софья Петровна в качестве светской женщины умевшая вообще быть любезною хозяйкой, на этот раз, казалось, старалась превзойти себя. Она заметила Марье Николаевне Протасовой, что та «сегодня просто очаровательна»; она дала обещание Ольге Евгениевне попробовать повертеть с нею столы; она кидала умоляющие взгляды на сына, чтобы побудить его начать атаку богатой невесты. Алексей Иванович Мухортов, его жена и дети, в свою очередь, делали все зависящее от них, чтобы внести в общество оживление и в то же время оставить как-нибудь Егора Александровича одного с Марьей Николаевной. Им очень хотелось, по доброте душевной, спасти и пристроить «Егорушку». Вся семья считала его «таким глупеньким», так как он вечно только книжки читал. В то же время они искренно любили его за доброту.

Позже всех приехал Протасов. Это был высокий, державшийся очень прямо, еще не старый мужчина с серьезным и холодным лицом. Он, видимо, старался казаться англичанином — это проглядывало в покрое его одежды, в его прическе, в его рассчитанно-сдержанных манерах. С первых же слов он ввернул фразу: «в бытность мою в Лондоне», и потом много и дельно говорил о коммерческом гении Англии. Англия, где он случайно провел лучшие годы ранней юности, — почти детства, — была его коньком.

Обед прошел довольно оживленно и весело, так как все Мухортовы наперерыв старались показать, что в их семье все люди «добрые малые». Это был своего рода подкуп. Как только кончился обед, Протасов обратился к Алексею Ивановичу, напомнив, что последний хотел показать какие-то новые машины Мухортовых. Алексей Иванович начал объяснять чуть ли не в сотый раз Протасову, что Мухортово, в сущности, золотое дно, но что для «постановки» его нужно затратить не один десяток тысяч. Поясняя это, Алексей Иванович имел в виду еще раз доказать Протасову, что сделка, то есть брак молодых людей, представляет выгоды для обеих сторон: Протасов даст деньги, Мухортовы поднимут имение. Кроме того, для Протасова имела, конечно, еще большее значение и родственная связь Мухортовых «с дядей Жаком». От «дяди Жака» в значительной степени зависели все коммерческие предприятия Протасова. Старики всесторонне и осмотрительно обсуждали этот вопрос, как будто дело и точно шло не о женитьбе, а о денежной сделке — и только. Жена Алексея Ивановича, Софья Петровна, и Ольга Евгениевна тотчас же после обеда уселись играть в карты. Сын и дочери Алексея Ивановича вдруг куда-то ускользнули, и Егор Александрович волей-неволей очутился с глазу на глаз с Марьей Николаевной. Ему нужно было быть любезным с молодой девушкой и «подвинуть дело вперед». Это было не особенно легко сделать на этот раз. Марья Николаевна явилась с отцом к Мухортовым в таком настроении, что Егор Александравич сразу вспомнил о том, что эта девушка иногда уходит, как улитка, в свою раковину. Это настроение было заметно не только по выражению ее лица, по ее вялым манерам, но даже и по тому, что она, несмотря на теплый весенний день, куталась в наброшенный на ее плечи тонкий оренбургский платок, точно ее знобило.

— Вам сегодня, кажется, нездоровится? — спросил ее Мухортов, когда они остались вдвоем.

— Мне?.. Нет! — рассеянно ответила она. — Холодно что-то… Это со мной часто бывает… Станет вдруг так скверно на душе, тоскливо… а потом дрожь начинает пробирать… С вами этого не случается?

— Нет.

Они помолчали.

— Пройдемтесь по саду, — предложил Егор Александрович.

Она лениво и апатично поднялась с места и пошла с ним.

— Это с вами и в детстве случалось, — сказал он. — Вы часто у нас то резвились не в меру, то вдруг как-то съеживались, уходили в себя…

Она бросила на него мимолетный взгляд.

— Вы разве это еще помните? — спросила она не без удивления.

— О, как же! — поспешно сказал он и прибавил: — Воспоминание о вас живо сохранилось в моей памяти…

Она грустно остановила его:

— Полноте!.. Зачем фразы! Ни в ком я не оставила живых воспоминаний…

Он хотел что-то возразить, но она прибавила:

— Я слышала от Павлика, Зины и Любы, что вы мягкий и добрый человек, но это вовсе не обязывает вас помнить о девочке, которая только тем и была замечательна, что ее считали mal élevée, да называли жалкою…

Он не нашел, что ответить ей; его поразил ее глубоко грустный тон, хватавший за сердце. Они прошли несколько времени молча. Она заговорила первая.

— Как тяжело сознавать с самого детства свое одиночество, свою отчужденность, — проговорила она. — Я никогда никого не любила и всегда чувствовала, что никто не любит меня. Иногда забудешь это и являешься какой-то дико бесшабашной, а потом опять вспомнится это, и съежишься, уйдешь в себя, пробирает дрожь… Расти без любящей матери — это истинное несчастие для человека… особенно для девушки…

— Но как же вы говорите, что вас никто не любил? — сказал Мухортов. — У вас были отец, тетки, подруги…

Она нетерпеливо пожала плечами.

— Отец — делец; он, может быть, любил бы сына, но меня, дочь, — он почти не обращал на меня внимания; тетки — они, кажется, родились с поврежденными мозгами; подруги же, которых мне давали отец, стремившийся в высший круг, и тетки, не забывшие, что они принадлежат к потомкам хоть и захудалого, но все же древнего рода, — разве эти подруги могли любить дурно воспитанную девочку?..

Она усмехнулась.

— У меня, правда, есть одна подруга, которую я люблю и которая меня любит, но, к несчастию, с ней о многом нельзя говорить; она многого не понимает…

— Кто же это?

— Дочь моей кормилицы, бывшей потом у нас коровницей… Я в детстве любила бегать смотреть, как доят коров, и пить парное молоко… Здесь я познакомилась с дочерью мамки… Она двумя годами старше меня… мы с ней и теперь дружны… Это единственный человек, любящий меня… она и ее сынишко, мой крестник… Она уже три года как замужем…

— Да, это грустно, — сказал Мухортов. — Но ваша жизнь впереди… вы еще полюбите… выйдете замуж…

Он в смущении оборвал речь, казалось, он и сам испугался своих слов, и испугал ими свою собеседницу. По ее лицу скользнула горькая усмешка.

— Замужество в моем положении не что иное, как простая сделка, — ответила она просто. — Я выгодная невеста.

Мухортова точно кольнуло в сердце. Он заметил горячо:

— Так нельзя смотреть! Разве вы не можете полюбить, разве вас не могут полюбить? Если смотреть с вашей точки зрения, то нельзя и верить.

— Я и не верю, — ответила она сухо.

Он растерялся. Для чего это она говорит? Или она поняла его намерение и хочет сразу прекратить всякие искательства с его стороны? Значит, все кончено? сорвалось? Ему было стыдно. Он не привык играть унизительные роли. Они шли и молчали. Это молчание становилось тягостным. Она опять заговорила первая.

— И что хуже, что обиднее всего, — сказала она, и в тоне ее послышались и горечь, и презрение, — так это то, что те, которые сватаются за меня, даже не доставят себе труда сделать так, чтобы я поверила им… Им даже этого не нужно: им нужно взять приданое, а люблю ли я их, доверяю ли я им — им все равно… У меня ведь много уже было женихов: увидит человек раз или два и идет к отцу просить моей руки… Еще счастие, что отец дал мне, наконец, полную свободу…