— А ты, милѣйшій, за оптимизмъ? — спросилъ я.

— Я за здоровье, — отвѣтилъ онъ коротко. — Однако, надо кончить выслушиванье.

Онъ отложилъ сигару и снова принялся выслушивать и выстукивать меня. Кончивъ эту работу, онъ опять взялъ сигару и развалился въ креслѣ. Я одѣлся.

— Ты коньякъ или ромъ больше любишь? — спросилъ онъ.

— Ни того, ни другого, — отвѣтилъ я.

— Очень дурной вкусъ или, лучше сказать, отсутствіе всякаго вкуса. Ну, такъ ты пей коньякъ. Если не хочешь такъ пить, пей съ молокомъ, какъ бабы пьютъ; прикажи сварить крѣпкаго кофе. Выпей пару чашекъ. Можешь тоже съ коньякомъ. Гуляй какъ можно больше и послѣ поѣшь ростбифу или…

— Ну, брать, мнѣ некогда гулять; работа, — началъ я.

— Да, кстати! Работу ты брось на мѣсяцъ или на два… Лучше бы мѣсяца на три, на четыре…

Я широко открылъ глаза,

— Какая можетъ быть у тебя работа, пачкотня какая-нибудь, — продолжалъ онъ, какъ бы въ отвѣтъ на мой взглядъ.

— Ну, пачкотня или нѣтъ… — обиженно началъ я.

— Разумѣется, пачкотня, — уже настойчиво и утвердительно перебилъ онъ меня. — Что же порядочнаго можетъ сдѣлать совсѣмъ больной, потерявшій всѣ силы, страдающій малокровіемъ человѣкъ?

Я начиналъ сердиться; докторъ угадалъ: въ послѣднее время я больше рвалъ бумагу, чѣмъ исписывалъ ее: это меня крайне тревожило, тяготило, даже пугало; я сознавалъ, что я не могу ничего написать спокойно, не раздражаясь.

— Я согласенъ, — заговорилъ я:- что во время нездоровья пишется не такъ хорошо; но вѣдь не могу же я не работать. Это источникъ моего существованія.

На меня напало уныніе. Докторъ пожалъ плечами.

— Все равно, дрянь писать будешь — насидишься безъ хлѣба, — отвѣтилъ онъ.

По мнѣ пробѣжала дрожь. Я уже нерѣдко задумывался о томъ, что можно остаться безъ хлѣба. Что будетъ тогда?

— Да, но теперь у меня нѣтъ средствъ, — началъ я въ смущеніи.

Онъ окинулъ глазами комнату и разсмѣялся.

— Средствъ нѣтъ, а малахитовыя украшенія на письменномъ столѣ!

— Мнѣ этл подарено, — сказалъ я, какъ бы оправдываясь.

Онъ взялъ одну изъ малахитовыхъ вещицъ, повертѣлъ ее передъ глазами и съ пренебреженіемъ положилъ снова на столъ.

— И ничего хорошаго нѣтъ, — проговорилъ онъ. — Именно дрянь, а между тѣмъ на то, что она стоитъ, не одну бутылку вина могъ бы купить…

Потомъ онъ взглянулъ на книги, на моихъ неизмѣнныхъ друзей, пережившихъ всѣ другія дружбы, кончающіяся всегда предательствомъ, если только преждевременная смерть не спасетъ отъ этого.

— Вонъ тоже книги въ какихъ нарядныхъ рубашкахъ! — продолжалъ Штуббе. — На балы собирался ихъ выводить, что ли? Или любишь и книгу-то только тогда, когда она принаряжена? И, вѣрно, какая-нибудь роскошно-изданная чепуха! Продай! Поройся, такъ еще что-нибудь найдешь. Мебель — твоя? Да? Ну, а на что она тебѣ? Нанимать можно квартиру и съ мебелью. Связать себя разнымъ хламомъ и удивляется, что съ такими оковами на рукахъ и ногахъ съ мѣста не можешь сдвинуться.

Меня это начинало злить.

— Да ты-то развѣ хуже обставился? — спросилъ я.

— Вонъ сравнилъ! — равнодушно отвѣтилъ докторъ. — Я еще думаю, что надо улучшить мою обстановку. Чѣмъ она лучше, тѣмъ больше платятъ. — У меня это въ расчеты входитъ…

Затѣмъ онъ перешелъ къ другой темѣ.

— И много ли тебѣ нужно на путешествіе? Въ третьемъ классѣ дешево ѣздить и для наблюдателя интереснѣе. Въ городахъ, въ провинціи, вѣрно, есть знакомые, гдѣ можно даромъ прогостить недѣлю, другую, пока не надоѣшь. Ну, а если нѣтъ, такъ въ провинціи и теперь еще можно дешево устроиться… Истратишь такимъ образомъ мало, а пріобрѣтешь много: и здоровье, и способность снова писать…

Я опять хотѣлъ заговорить, но онъ остановилъ меня движеніемъ руки.

— Нѣтъ, я тебѣ говорю вполнѣ серьезно, что тебѣ нужно уѣхать, говорю, какъ докторъ и какъ другъ и доброжелатель. Это нужно для твоего здоровья и, главнымъ образомъ, для твоихъ успѣховъ.

Штуббе на минуту остановился и потомъ мягкимъ тономъ, какъ бы боясь огорчить меня, прибавилъ:

— Ты, мой другъ, слишкомъ желчнымъ сталъ, на все смотришь мрачно, и потому все, что ты пишешь, — ты извини меня за откровенность! — является диссонансомъ въ нашемъ мірѣ довольства и благополучія.

Я широко открылъ глаза.

— Какъ? Ты, значитъ, думаешь, что все идетъ отлично, что всѣ довольны и благополучны? — воскликнулъ я. — Это теперь-то?

— А то какъ же? Если бы люди были не довольны я не благополучны, то всѣ давно перевѣшались бы и перестрѣлялись бы; если бы все шло но отлично, то всѣ стремились бы къ лучшему, а не сидѣли бы, сложа руки…

— Ну, ты, можетъ-быть, хорошій докторъ, а по части остроумныхъ парадоксовъ ты плохъ, — сказалъ я.

— Да я вовсе и не думалъ высказывать парадоксовъ. Это просто мое убѣжденіе. Живутъ люди — значитъ, жизнь хороша, не рвутся ни къ какимъ новшествамъ — значить, порядки имъ по душѣ. Да вотъ ты возьми хоть меня въ примѣръ. Чего мнѣ желать? Практики много.

— То-есть больныхъ много? — вставилъ я.

— Конечно, не здоровыхъ же мнѣ лѣчить! — отвѣтилъ онъ. — Гробовщики тоже довольны, когда работы много, аптекаря тоже. На этомъ міръ держится. Была бы работа, были бы деньги — и все хорошо для здороваго человѣка.

— Ну, братъ, бываетъ такая работа, что… — началъ я.

— Ахъ, не все ли равно какая! — перебилъ онъ меня. — Что-жъ ты думаешь, что мнѣ желать надо, чтобы больныхъ не было? Или адвокатъ долженъ стремиться, чтобы люди не судились? Да случись это, тогда и жить будетъ нельзя.

— Ахъ, ты, циникъ!

— Циникъ не циникъ, а что правда, то правда! Съ твоими-то взглядами на работу, человѣчество и безъ мяса бы передохло и во всякихъ нечистотахъ потонуло бы.

— Какъ такъ?

— А такъ, что и быковъ не весело бить, да и грязь разную выгребать не сладко. Нѣтъ, хочешь кормиться работой, такъ, съ одной стороны, чувствительности отбрось, а съ другой — брезгливость-то свою спрячь подальше. Человѣчество такъ и живетъ…

Онъ усмѣхнулся.

— Да, живетъ такъ — и счастливо… Конечно, я говорю о здоровыхъ людяхъ, а не о васъ, больныхъ и худосочныхъ… Вотъ я теперь лѣчу дѣвочку-урода, да такого урода, что ты, взглянувъ на нее, разревѣлся бы. Мнѣ даже жутко стало, когда я ее увидалъ впервые, невольно подумалъ: «ужъ лучше бы умерла». А отецъ съ матерью плачутъ, умоляютъ спасти. «Мы, говорятъ, просвѣтъ увидѣли съ той поры, какъ она родилась. Теперь и купцы, и господа, какъ прослышатъ о ней, ѣдутъ посмотрѣть, прослезятся и помощь сейчасъ оказываютъ. А допрежь того бились-бились, никто руки не протянулъ». Вотъ ты тутъ и толкуй. Родителямъ плакать бы надо, что такой уродъ живетъ, а они радуются.

— А спросить бы ее, каково ей! — горячо воскликнулъ я.

— Что? — переспорилъ Штуббе и засмѣялся жирнымъ смѣхомъ. — Да не будь она уродомъ — ее бы въ черномъ тѣлѣ держали, воду да щепки таскала бы, какъ другія нищія, голодала бы по цѣлымъ днямъ, а теперь — теперь ее ублажаютъ, какъ идола. Чего лучше… Будь она хорошенькой — проституткой бы сдѣлалась, а теперь и невинность сохранитъ, и проживетъ безъ нужды… Нѣтъ, братъ, присмотрись къ міру и увидишь, что всѣмъ онъ доволенъ…

Докторъ докурилъ сигару и, еще разъ повторивъ свои совѣты, ушелъ. Я тяжело, съ какой-то тайной завистью къ этому здоровому человѣку, задумался о себѣ, о состояніи своего духа. Я сознавалъ, что онъ былъ правъ относительно необходимости путешествія, относительно ненужности окружавшаго меня хлама, всей этой обстановочки, скопившейся неизвѣстно какъ, въ теченіе десятковъ лѣтъ. «Продать, продать весь мысленно повторялъ я, и мнѣ вдругъ сдѣлалось такъ легко, какъ будто я уже ощущалъ паденіе оковъ съ моихъ рукъ и ногъ. Да, имущество, обстановка, это страшные кандалы въ извѣстныя минуты, когда хочется бѣжать, бѣжать и только бѣжать даже отъ тѣхъ, кого когда-то любилъ. Именно это чувство охватило меня всего тогда, и я испытывалъ почти ненависть ко всему окружавшему меня, ко всѣмъ окружавшимъ меня, — ненависть за то, что все это мнѣ знакомо, какъ свои пять пальцевъ. Я походилъ на человѣка, принужденнаго изо-дня въ-день смотрѣть на одну и ту же стѣну, гдѣ ему знакомы каждая царапина, каждый кирпичъ. Какъ она ни будь хороша, ее можно возненавидѣть уже за одно то, что она не измѣняется, не дѣлается хоть хуже, но другою. И я бѣжалъ…