Старуха замолчала. Я вышелъ освѣжиться на станцію.

— Съ той поры и зажилъ князь опять одинъ, безъ семьи, — продолжала старуха разсказъ, когда поѣздъ тронулся. — Бросалъ онъ большія деньги на женщинъ, а приближать въ свой домъ ни одной не приближалъ. О женѣ онъ и не вспоминалъ; разъ только, когда дошли до него слухи, что она скутилась и умерла въ нищетѣ въ больницѣ за границей, онъ сказалъ моему Ивану Тарасовичу: «Это съ бездѣлья, Иванъ!..» Съ бездѣлья! ровно онъ помѣшался на этомъ словѣ. Бывало, что ни сдѣлается дурного, — онъ сейчасъ говоритъ: «это съ бездѣлья люди бѣсятся!» Ужъ и точно ли это такъ или нѣтъ, доподлинно не знаю, а только самъ-то онъ дурилъ такъ, что и не приведи Господи. Чѣмъ старше дѣлался, тѣмъ больше чудесилъ… Подъ старость волосъ у него мало стало, такъ онѣ завелъ семь париковъ и кажинный парикъ носилъ названіе какого-нибудь дня, и бѣда, бывало, если въ четвергъ ему пятницу подадутъ, — сейчасъ расправа: Тоже пристрастился онъ къ часамъ и сталъ накупать разныхъ часовъ: цѣлые ящики, цѣлыя комнаты были у него часами завалены; въ газетахъ публикаціи дѣлалъ, что покупаетъ древніе часы, часовымъ мастерамъ бѣднымъ всегда помощь готовъ былъ оказать, уроки часовому мастерству бралъ… А разъ пришелъ къ нему Иванъ Тарасовичъ въ кабинетъ и видитъ цѣлую груду часовъ на полу, растоптанныхъ, сломанныхъ, разбитыхъ. «Что это, ваше сіятельство?» спрашиваетъ. — «Что? что? — крикнулъ князь. — Мое сумасшествіе! Мое бездѣлье! И собиралъ отъ бездѣлья, и растопталъ отъ бездѣлья! Уноси, уноси ихъ съ глазъ моихъ долой, чтобы они мнѣ не напоминали, что я сумасшедшій!» Увидалъ мой Иванъ Тарасовичъ, что онъ самъ не въ себѣ; въ изступленіи, и говоритъ ему, да таково-то спокойно и сердечно: «Какой же вы, князь, сумасшедшій? Развѣ вы этимъ зло кому дѣлаете, что часами занимаетесь! Хорошо, кабы всѣ-то такіе сумасшедшіе были да только этимъ и выказывали свое сумашествіе!» Князь задумался. «Ты, Иванъ, мужикъ неотесанный, простота-горемычная, — проговорилъ князь:- а умнѣе меня! Ну, собирай битье, будемъ опять часы дѣлать!» Такъ опять и утихъ, и сталъ часовымъ мастерствомъ заниматься…

— Давно онъ умеръ? — спросилъ я.

— Съ нынѣшняго весенняго Николы третій годокъ пошелъ, — отвѣтила старуха. — Умеръ тихо, ровно заснулъ, а за нимъ и мой Иванъ Тарасовичъ представился. Шести недѣль не выжилъ послѣ барина, на царя Константина и матери Елены скончался. Затосковалъ, затосковалъ и скончался, голубчикъ мой. Видно, князю-то онъ, родной мой, и тамъ нуженъ былъ. И то сказать, вѣдь ровно за дитёй, за княземъ, онъ въ послѣднее время ходилъ…

Старушка вздохнула и отерла слезы, навернувшіяся ей на глаза…

Судьба меня закинула въ деревенскую глушь, въ знакомую помѣщичью семью, на нѣсколько недѣль сладкаго бездѣлья. Я воспользовался имъ вполнѣ, бродилъ безцѣльно по полямъ и лѣсамъ, лежалъ по цѣлымъ часамъ на травѣ, слѣдя безъ мысли, въ полудремотѣ, за бѣгущими въ небѣ облачками, усердно ловилъ рыбу, забравшись въ рѣчныя заросли, катался по рѣкѣ въ лодкѣ, то до поту работая веслами, то лежа въ бездѣйствіи на днѣ и не заботясь, куда занесетъ меня теченіемъ, пилъ, вмѣсто вина и пива, парное молоко, купался по нѣсколько разъ въ день въ холодной водѣ, любуясь расшалившимися тутъ же крестьянскими ребятишками, и бросилъ не только книги, но даже и газеты. Я точно боялся, что печатная бумага напомнитъ мнѣ опять и срочныя корректуры, и обязательное чтеніе еще не напечатанныхъ статей, и журнальные дрязги, и войну на перьяхъ, не закрѣпляющую ни пяди спорной почвы ни за побѣжденнымъ, ни за побѣдителемъ и оставляющую все въ старомъ положеніи, на долгіе годы, быть-можетъ, на цѣлые вѣка, несмотря на массу поломанныхъ перьевъ и пролитыхъ чернилъ, ломавшихся и проливавшихся и прежде, чуть не съ сотворенія міра, за тѣ же идеи, за тѣ же убѣжденія, за тѣ же вопросы.

Гостепріимные друзья, открывшіе мнѣ радушно двери своего дома, ничѣмъ не нарушали образа моей жизни и сами, нуждаясь въ отдыхѣ, вели почти такую же жизнь «на подножномъ корму», какъ мы всѣ говорили въ шутку. Семья была не велика и состояла изъ добродушной старушки-хозяйки Марьи Ивановны Латкиной, изъ ея племянника и воспитанника, Михаила Петровича Обручева, учителя русской словесности въ одной изъ петербургскихъ гимназій, и изъ внучатной племянницы хозяйки, Ольги Александровны Ильмениной, только-что сдавшей выходные экзамены на педагогическихъ курсахъ. Въ семьѣ въ теченіе года были какія-то утраты, о чемъ свидѣтельствовалъ трауръ, не снятый обѣими женщинами, и произошла какая-то драма, оставившая еще незажившіе слѣды въ сердцахъ всѣхъ членовъ семьи и потому заставлявшая ихъ искать уединенія, затишья, забвенія, если можетъ быть забвеніе для горя. Никто изъ этихъ людей не скучалъ, не хандрилъ, не жаловался, напротивъ того, они старались быть бодрыми, старались быть веселыми, но едва уловимый слѣдъ грусти и печали, какъ легкое облачко, оставшееся на ясной лазури послѣ страшной грозы, еще напоминалъ, что прошлое если и прошло, то не забылось. Они не говорили объ этомъ прошломъ, я не спрашивалъ, зная по опыту, что разспрашивать о прошедшихъ невзгодахъ — это значитъ заставлять человѣка наполовину переживать ихъ снова.

Но въ наше время ни въ какой глухой глуши не скроешься отъ разныхъ словесныхъ битвъ изъ-за вопросовъ дня, и въ одинъ прекрасный день онѣ живо вспомнились мнѣ снова, воскресивъ въ моей памяти наши петербургскіе кружки, наши передовыя газетныя статьи. У моихъ радушныхъ хозяевъ собралось небольшое общество гостей. Въ ожиданіи игорныхъ столовъ, всѣ сошлись послѣ обѣда на террасѣ около чайнаго стола, и разговоръ сразу принялъ характеръ журнальной полемики, коснувшись одного изъ жгучихъ вопросовъ, интересовавшихъ какъ-разъ въ это время всю нашу прессу.

Какой-то немолодой, толстый, короткошеей земецъ, только что возвратившійся изъ города послѣ засѣданій суда, съ жаромъ жестикулируя толстыми, короткими руками, разсказывалъ о послѣднемъ уголовномъ процессѣ.

— Вообразите, убила мужа, улики налицо и вдругъ оправдательный вердиктъ! — горячо разсказывалъ онъ, весь красный, весь лоснящійся, отирая пестрымъ шелковымъ платкомъ катившійся съ его лица обильный потъ. — Куда же мы идемъ? Какіе нравы готовимъ подобнымъ отношеніемъ къ преступникамъ, къ убійцамъ? Послѣ этого можно кого угодно рѣзать и стрѣлять, зная, что за это ничего не будетъ…

— А вы думаете, строгія наказанія устраняютъ преступленія и исправляютъ нравы? — насмѣшливо и не безъ ехидства спросилъ его молоденькій господинъ съ клинообразной жиденькой бородкой и худосочнымъ блѣднымъ лицомъ, усиленно изображавшимъ мефистофельскую усмѣшку. — Бывали случаи, что во время казни вора другіе воры опустошали карманы глазѣвшей на казнь публики, бывали случаи, когда во время сожиганія вѣдьмъ…

— Скажите, пожалуйста, вычитаетъ анекдотъ въ газетахъ и думаетъ, что онъ что-нибудь этимъ доказываетъ! — воскликнулъ толстякъ, не дослушавъ и перебивъ его. — Да если бы и такъ, то все-таки изъ этого не слѣдуетъ гладить по головкѣ и оставлять разгуливать на свободѣ всякихъ мерзавцевъ — убилъ, молъ, одного, можешь убить и другого…

— Условія жизни нужно измѣнять, соціальное положеніе людей слѣдуетъ улучшать! — началъ снова тощій молодой человѣкъ докторальнымъ тономъ, точно онъ собирался читать лекцію.

Земецъ усиленно замахалъ руками, точно отбиваясь отъ кого-то, и обратился къ остальнымъ слушателямъ.

— Понесъ книжную мудрость! Вчера въ школѣ вызубрилъ! Соскочилъ съ университетской лавки и думаетъ, что онъ самъ профессоръ! Нѣтъ-съ, эти оправдательные вердикты показываютъ гнилость нашихъ нравственныхъ взглядовъ, отсутствіе въ насъ стремленія къ правдѣ, равнодушное отношеніе ко всякой подлости и мерзости. Мы и въ обществѣ готовы жать руку первому попавшемуся подлецу, и на судѣ готовы оставить безнаказанными его злодѣянія…

— Вся бѣда въ томъ, что младенцамъ нельзя давать въ руки права вязать и рѣшать, — вмѣшался въ споръ какой-то солидный господинъ лѣтъ шестидесяти съ желчнымъ видомъ и съ угрюмымъ взглядомъ. — Общество еще не созрѣло, чтобы брать на себя роль судьи, и новые суды у насъ просто преждевременны. Мы прежде должны дорасти до роли судей…