Но дебютъ Аглаи Ивановны не прошелъ безслѣдно. Ее увидалъ на сценѣ молодой помѣщикъ Александръ Петровичъ Дерюгинъ-Смирницкій и воспылалъ къ ней любовью. Любовью онъ проникался ко всѣмъ женщинамъ, которыя были выше его ростомъ, а выше его ростомъ были чуть не всѣ женщины, такъ какъ онъ по своей фигурѣ скорѣе могъ быть причисленъ къ разряду карликовъ, чѣмъ къ разряду людей средняго роста. Дебелыя красавицы съ плавными движеніями, съ роскошными формами были его слабостью. Маленькій, юркій, трусливый и сладенькій, онъ млѣлъ передъ подобными женщинами, но млѣлъ молча, боязливо, не смѣя признаться въ любви. Вѣроятно, и романъ съ Аглаей Ивановной кончился бы этимъ млѣніемъ и не зашелъ бы далѣе, если бы Александръ Петровичъ не попалъ къ Щелкову однажды, въ то время, когда въ квартирѣ, кромѣ Аглаи Ивановны, не было никого. Она встрѣтила гостя и величаво пригласила его присѣсть. Онъ молча принялъ предложеніе и замеръ въ умильномъ созерцаніи красотъ своей собесѣдницы. Всѣ онѣ были такія выпуклыя, что невольно бросались въ глаза.
— А вы въ городѣ или въ деревнѣ живете? — спросила она его, погрызывая подсолнечныя сѣмечки.
— Въ деревнѣ-съ, — отвѣтилъ онъ.
— Въ деревнѣ лучше, — замѣтила она. — Я, если бы у меня была деревня, все бы тамъ жила. Тутъ притомишься въ этихъ платьяхъ. А тамъ надѣла холодай и ходи себѣ или лежи въ жару.
Александръ Петровичъ не зналъ, что за одежду называетъ его собесѣдница «холодаемъ», но ему, вѣроятно, представлялась эта одежда чѣмъ-то въ родѣ костюма Евы, и онъ сладко улыбнулся.
— Что-жъ, у васъ и могла бы быть-съ деревня, — началъ онъ, потупляя глаза, и не кончилъ.
— Да, вотъ если какой помѣщикъ сыщется, — отвѣтила она съ величественнымъ спокойствіемъ.
— Какъ не сыскаться! — захлебнувшимся отъ восторга голосомъ сказалъ онъ.
Они помолчали. Александръ Петровичъ едва переводилъ дыханіе, глядя на обнаженныя толстыя руки Аглаи Ивановны, на ея колыхающуюся подъ узкимъ лифомъ грудь, на ея рдѣвшія румянцемъ щеки.
— А вы женаты? — вдругъ спросила она, прямо уставивъ на него глаза.
— Я-съ? — переспросилъ онъ, потупляясь. — Я-съ?.. Нѣтъ-съ!..
Наступила пауза. Бѣлые крупные зубы Аглаи Ивановны лущили сѣмечки.
— Отчего же? — опять послышался ея вопросъ.
— На комъ же-съ? — пробормоталъ онъ и засмѣялся.
Въ эту минуту вернулся кто-то изъ семьи Шелковыхъ, и разговоръ былъ прерванъ; Минутъ черезъ десять гость ушелъ.
— А вы заходите къ намъ еще, — сказала Аглая Ивановна ему на прощанье и протянула свою руку.
Гость шаркнулъ ножкой, пожалъ руку, потомъ быстро поцѣловалъ ее и, красный, какъ піонъ, выбѣжалъ козликомъ изъ комнаты.
Черезъ нѣсколько дней онъ былъ опять у Щелкова и опять бесѣдовалъ наединѣ съ Аглаей Ивановной. Среди разговора онъ рискнулъ взять ее за руку и пробормотать:
— Вы очаровательница!
— А вы женитесь на мнѣ,- просто и спокойно отвѣтила Аглая Ивановна.
Дерюгинъ-Смирницкій замеръ отъ наплыва какихъ-то сладкихъ ощущеній, а Аглая Ивановна встала передъ нимъ и погладила его по волосамъ.
— Вы ничего, хорошій, — проговорила она.
Передъ самыми его глазами равномѣрно подымалась пышная грудь, стянутая узкимъ лифомъ; онъ не выдержалъ и скрылъ свое лицо на этой груди.
Отставная царица театральныхъ подмостокъ, облагодетельствовавъ такимъ образомъ Дерюгина-Смирницкаго, поѣхала на покой въ его деревню Самодуровку, Лыково тожъ.
— Саша, а СашаІ Да куда ты запропастился!.. Аксютка, гдѣ баринъ? Бѣги, паршивица, за бариномъ…
Эти приказанія раздавались въ спальнѣ барскаго дома въ Самодуровкѣ и отдавала ихъ лѣнивымъ голосомъ сама отставная царица. Она лежала на постели въ бѣломъ «холодаѣ», то-есть въ какой-то широчайшей блузѣ съ греческими рукавами. И рукава, и сама блуза, все это висѣло на жирномъ, бѣломъ, выхоленномъ тѣлѣ. Это была не женщина, а большая, большая, бѣлая пуховая перина.
— Что тебѣ, Глашокъ?.. Ты звала меня? — суетливо спрашивалъ Александръ Петровичъ, мелкими шажками вбѣгая въ спальню.
— Да, вотъ два часа битыхъ заснуть не могу, измаялась совсѣмъ. Почитай, что ты тамъ началъ про Кузьму Рощина вчера; авось, засну, — отвѣтила Аглая Ивановна.
— Сейчасъ, сейчасъ, Глашокъ, — засуетился Александръ Петровичъ. — Я прикорнулъ у себя немного… Я сейчасъ…
— Аксютка, ты на полъ положи мнѣ подушки, а то жара тутъ, — приказала Аглая Ивановна.
Аксютка, босоногая крѣпостная дѣвка, поспѣшно разостлала на полу коверъ и положила подушки. Аглая Ивановна лѣниво поднялась съ постели, такъ же лѣниво дошла до разостланнаго ковра и такъ же лѣниво опустилась на полъ и легла на спину.
— Гоняй мухъ! Одолѣли, проклятыя, — проговорила Аглая Ивановна. — Да скажи ты, Саша, бабамъ, чтобы завтра въ лѣсъ за мухоморами шли. Тутъ помираешь отъ мухъ, а онѣ мухоморовъ набрать не могутъ.
Аксютка начала гонять надъ головой отставной царицы мухъ опахаломъ домашняго издѣлія. Александръ Петровичъ присѣлъ на скамеечку и сталъ читать.
— Охъ, вотъ маета-то… разломило всю, а сна нѣтъ… — вздыхала Аглая Ивановна. — Аксютка, позови Палашку, пусть волосы почешетъ.
Аксютка побѣжала за Палашкой.
— Чеши волосы!
Палатка сѣла въ изголовья у Аглаи Ивановны и начала мелкимъ гребешкомъ почесывать барынѣ голову. Аглая Ивановна разстегнула воротъ холодая, откинула вверхъ греческіе рукава, томно зажмурила глаза и, мало-по-малу, при помощи чтенія и почесыванія головы, заснула сладкимъ сномъ съ блаженною улыбкою на лицѣ. Александръ Петровичъ махнулъ «дѣвкамъ» рукою, тѣ перестали чесать и обмахивать барыню. Съ минуту онъ посмотрѣлъ съ умильной улыбкой на роскошныя формы раскинувшейся передъ нимъ его супруги и на цыпочкахъ вышелъ изъ комнаты.
Онъ былъ вполнѣ счастливъ: такой роскошной женщиной не обладалъ никто въ цѣлой губерніи.
Александръ Петровичъ былъ человѣкъ мягкій и добрый; крестьяне у него жили, какъ у Христа за пазухой: онъ даже мечталъ что-то такое сдѣлать, чтобы имъ жилось еще лучше. Но его женитьба измѣнила все, хотя онъ и самъ не замѣчалъ этой перемѣны. Какъ многіе малорослые и слабосильные люди, онъ не любилъ показывать видъ, что имъ кто-нибудь управляетъ, что его кто-нибудь держитъ въ рукахъ. Онъ никогда бы не рѣшился сознаться даже передъ самимъ собою, что онъ попалъ подъ башмакъ жены. Подобно герою какой-то старинной пьесы, онъ могъ отъ страха спрятаться подъ столъ, но и тамъ онъ сказалъ бы, что онъ сидитъ подъ столомъ потому, что это нравится ему. Такихъ самостоятельныхъ людей у насъ непочатый уголъ. Онъ говорилъ: «Я балую Глашу, но у меня въ домѣ моя воля — законъ!» Онъ не замѣчалъ только одного, что ему приходилось на каждомъ шагу вовсе отказываться отъ своей воли, чтобы имѣть возможность баловать жену. Она ему никогда ничего не приказывала, она только ласкала его, когда онъ былъ покоренъ ей, и была холодна съ нимъ, когда онъ не баловалъ ее.
— Вы у насъ настоящая королева! — говорилъ исправникъ Аглаѣ Ивановнѣ. — Идете, какъ лебедь бѣлая. Взглянете — рублемъ подарите. Повелѣвать бы вамъ только!
— Ишь ты финтикъ самъ-то какой, а жену этакую подцѣпилъ! — говорилъ Александру Петровичу отставной ротмистръ Павлищевъ, сосѣдъ его по имѣнію.
— Ваша супруга — русская боярыня! — съ чувствомъ замѣчалъ деревенскій священникъ Дерюгину-Смирницкому. — Степенная, величавая, а не то что какая-нибудь нѣмка поджарая.
Александръ Петровичъ слушалъ эти рѣчи и гордился своею супругою. Онъ, какъ во времена своего сватовства, все еще продолжалъ восхищаться ея роскошными формами, все еще не могъ пресытиться ея прелестями, все еще игралъ роль восторженнаго любовника, который боится и повѣрить, что онъ имѣетъ право дѣйствительно обладать сводящимъ его съ ума сокровищемъ. Аглая Ивановна вовсе не была страстною женщиною, но она была именно изъ числа тѣхъ роскошно распустившихся женщинъ, которыя разжигаютъ страсти, будучи созданы только для этой чисто животной жизни, не направляя умовъ встрѣтившихся съ ними людей ни къ чему иному, кромѣ этихъ животныхъ инстинктовъ, не давая людямъ ничего, кромѣ возможности вволю насладиться этой животной жизнью. Это было тѣло и больше ничего. Когда Александръ Петровичъ провинялся въ чемъ-нибудь передъ Аглаей Ивановной, она не кричала, не бранилась, а только, тихонько всхлипывая, говорила:
