— Эй, вы, что въ бабки не играете!
Мальчишки начинали играть въ бабки: онъ смотрѣлъ на нихъ и улыбался.
— Ванька, Ванька, вонъ Костька идетъ! Отдуй его, подлеца, чтобъ не жилилъ, какъ третьеводнясь! — слышалась новая команда.
Начиналась драка: онъ смотрѣлъ на нее и у него разгорались глазенки.
Иногда кто-нибудь изъ мальчишекъ докладывалъ ему:
— А сегодня кучеръ Семенъ крысу во какую Жучкой травилъ. Ужъ было потѣхи!
Оболтусъ начиналъ тяжело дышать и сопѣть отъ волненья и шелъ въ кучеру Семену.
— Ты это чего крысу безъ меня затравилъ? — упрекалъ его оболтусъ. — Вотъ возьму да тятенькѣ пожалуюсь!
— Да вы еще почивали, Псой Сысоичъ, — объяснялъ кучеръ Семенъ. — Другую поймаю — позову васъ. У насъ этого добра много при хлѣбномъ дѣлѣ находится.
И точно, на слѣдующій же день для Псоиньки устраивали травлю.
Любилъ онъ тоже, когда другіе говорятъ и разсказываютъ, и потому подсаживался къ компаніи женщинъ, окружавшихъ странницу, и къ компаніи кучеровъ, обсуждавшихъ вопросъ задняго двора и конюшенъ, и въ компаніи молодыхъ дѣвушекъ, впервые посвятившихъ его на зарѣ его жизни въ тайны гульбы и разврата. Впрочемъ, къ нему ничто не приставало: онъ даже и развратнымъ не сдѣлался, потому что это нарушило бы его созерцательныя склонности; онъ только любилъ смотрѣть на чужой разгулъ и развратъ. Въ сущности, онъ былъ духомъ чистъ и невиненъ; онъ способенъ былъ развлекаться самыми невинными удовольствіями, — такъ ему доставляла неописанное удовольствіе во время прогулки по общественному саду возможность вымазать углемъ усы и бороду у бюста сатира, поставленнаго въ этомъ саду; также приходилъ онъ въ восторгъ, когда ему удавалось воткнуть въ разинутый ротъ этого же сатира какой-нибудь окурокъ папиросы; въ этихъ случаяхъ онъ хохоталъ до слезъ, держась за бока. Это, конечно, свидѣтельствовало о чистотѣ и невинности души. Этого строя жизни не могло нарушить существенно ученье дома, долженствовавшее начаться теперь.
На слѣдующій же день послѣ знаменательнаго рѣшенія родителя оболтуса былъ торжественно отслуженъ на дому молебенъ св. Козьмѣ и Дамьяну, послѣ чего была подана плотная закуска, а затѣмъ началось и ученье. Ученье было не легкое: мучился отъ него оболтусъ, мучился отъ него и учитель оболтуса. Ученикъ выбился изъ силъ, чтобы научиться держать въ коротенькихъ, пухлыхъ пальцахъ грифель, карандашъ или перо и выводить каракули буквъ; въ учителя же летѣли изъ рукъ раздражаемаго неудачею оболтуса тетради и книги, при чемъ нерѣдко наносились и пинки ногами брыкавшагося ученика. — Ученика бросало въ потъ отъ получасового сидѣнья на урокѣ въ согнутомъ положеніи; учитель же прилагалъ всѣ старанія, чтобы протянуть законный часъ на урокѣ и не заслужить брани и попрековъ хозяина за то, что онъ даромъ деньги беретъ. Къ счастью оболтуса, ученіе продолжалось не особенно долго. Въ одинъ прекрасный день, онъ самъ своимъ умомъ рѣшилъ, что учиться ему довольно, и сказалъ объ этомъ учителю. Жалкій, забитый приказный, исправлявшій при немъ обязанности учителя, даже струсилъ отъ такого рѣшенія ученика.
— Какъ же это такъ довольно? — проговорилъ онъ упавшимъ голосомъ. — Только до самой сути, до грамматики добираться стали и вдругъ — довольно.
— Да такъ вотъ и довольно! — настаивалъ ученикъ. — Ты такъ и тятенькѣ объяви, что, молъ, выучилъ.
— Нѣтъ, ужъ я этого грѣха на душу не возьму, лгать не стану.
— Ну, такъ я и самъ скажу.
Ученикъ захлопнулъ книгу съ широкимъ вздохомъ, точно свалилъ съ плечъ тяжелую ношу, и вышелъ изъ комнаты.
— Ты что рано урокъ кончилъ? — спросилъ его отецъ.
— Я, тятенька, все равно-съ больше ничему не выучусь, — рѣшительно объявилъ сынъ.
— Болванъ! — проговорилъ отецъ. — Дранъ еще не былъ.
— Это, тятенька, какъ вамъ угодно-съ, а только вы даромъ деньги за меня платить будете, потому я теперь и читать, и писать, и въ арифехтику знаю, а этой грамматики мнѣ не надо…
— Ты потолкуй еще! — пригрозилъ отецъ.
— Мнѣ бы теперь къ лабазу привыкать, потому что это дѣло наше вѣковѣчное, — храбро продолжалъ сынъ.
— Ну, ну, еще что скажешь! — постучалъ отецъ кулакомъ по столу. — Учитъ туда же, паршивецъ!
Тѣмъ не менѣе, учителю отказали.
— Грамматику бы еще пройти-съ, — жалобно протестовалъ учитель.
— Что, видно, деньги-то любишь получать, — замѣтилъ хозяинъ. — Еще бы, сидишь въ теплѣ; чаю даютъ, деньги платятъ, какъ не любить этого! Только мы, братъ, не по грамматикѣ деньги-то наживали. Ты-то ее знаешь?
— Какъ же-съ не знать, — робко отвѣтилъ учитель.
— А денегь-то ею много нажилъ? Безъ сапогъ ходишь со своей грамматикой-то, — философствовалъ отецъ семейства. — Читать-то да писать хорошо выучилъ?
— Хорошо-съ, ваше степенство, — отвѣтилъ покорно учитель, глядя въ землю.
— Ну, а считать умѣетъ?
— Умѣетъ-съ, ваше степенство… Вотъ дроби бы…
— Я тебя спрашиваю о счетѣ… Считаетъ?
— Считаетъ-съ…
— Ну, и баста!
Такъ на томъ и покончили.
Уроки прекратились; оболтуса посадили въ лабазъ на ту самую голубую скамью съ шашечницей посрединѣ, на которой я видѣлъ его впервые, спустя десятокъ лѣтъ. На-этой скамьѣ сидѣлъ онъ зимою въ лабазѣ, на ней онъ сидѣлъ лѣтомъ у лабаза. Зимой онъ пилъ чай и игралъ въ шашки съ приказчиками и молодцами, лѣтомъ онъ пилъ чай и смотрѣлъ, какъ голуби и воробьи подпрыгиваютъ и дерутся у лабаза, подбирая крупу, овесъ, ячмень или рожь, какъ лошадь, впряженная въ телѣгу, отмахивается хвостомъ отъ мухъ и оводовъ или прядетъ ушами, сонливо прищуривая глаза, какъ мальчишки играютъ въ бабки или шлепаютъ по лужамъ, засучивъ по колѣна штанишки. Сидя на этой скамьѣ, онъ учился торговлѣ, обдѣлывалъ крупныя дѣла, прикидывалъ и скидывалъ на счетахъ, обсчитывалъ кого слѣдовало, толковалъ о событіяхъ въ городѣ, въ Рассеѣ, въ Европѣ. Единственный и балованный сынокъ у отца и матери, вѣчно всѣмъ ублаготворенный и сытый до отвала, онъ не былъ ни золъ, ни раздражителенъ, ни нервенъ. Онъ смотрѣлъ на все и на всѣхъ съ равнодушіемъ сытаго животнаго, ничѣмъ не волнуясь, ни любовью, ни ненавистью. Иногда предъ нимъ происходили печальныя исторіи: какой-нибудь разоренный помѣщикъ запродавалъ на корню рожь, какой-нибудь обнищавшій мужичонка кланялся изъ-за лишней копейки за продаваемый хлѣбъ, — онъ смотрѣть на нихъ равнодушно, не прибавляя ни полушки къ объявленной цѣнѣ, и только въ крайнихъ случаяхъ съ нѣкоторымъ нетерпѣніемъ замѣчалъ:
— Ну, ну, не проклажайся, проваливай! Сказалъ: не рука, значитъ, и толковать нечего!
Когда несчастные продавцы уходили, онъ замѣчалъ:
— Плутъ нонича народъ: онъ тебя коли ножомъ пырнуль не можетъ, такъ слезами донять хочетъ! Нюни распустить, а ты зазѣвайся, онъ тебѣ карманы-то и выворотить!
Онъ подавалъ гроши нищимъ, но это дѣлалось какъ бы по обычаю, какъ-будто подаваніе полушекъ нищимъ входило въ число его торговыхъ операцій. Сожалѣнія или какого-нибудь другого чувства эти люди въ немъ не пробуждали и изъ нихъ онъ особенно благоволилъ только къ одному спившемуся съ круга приказному, который умѣлъ ловить пятаки на лету ртомъ и отличался способностью слизывать языкомъ съ мостовой брошенный на нее гривенввкъ. Этому приказному подавались болѣе крупныя подачки. Нравилась ему еще одна, Богь вѣсть откуда заброшенная въ городъ, дѣвочка-итальянка, ходившая съ шарманщикомъ. Оборванная до-нельзя, съ грязнымъ тѣломъ, просвѣчивавшимся сквозь лохмотья, она кривлялась, пѣла и плясала какой-то циничный танецъ подъ звуки шарманки, — идолу это нравилось, и разъ онъ даже пригласилъ дѣвочку съ шарманщикомъ во дворъ, гдѣ онъ и его молодцы натѣшились вволю надъ выходками развращеннаго ребенка, которому была брошена за потѣху красненькая. Эта потѣха служила съ недѣлю предметомъ шутокъ и остротъ въ лабазѣ.
— Ишь вѣдь чѣмъ ухитрится бестія-нѣмецъ хлѣбъ добывать! — смѣялся Псой Сысоичъ. — Нѣтъ, наши не дошли еще до такихъ штукъ. Сытъ еще народъ!
Одинъ изъ мальчишекъ лабаза, въ угоду молодому хозяину, даже перенялъ нѣкоторыя изъ самыхъ грязныхъ выходокъ дѣвочки-бродяги и потѣшалъ ими идола.
