Нам повезло — в тот вечер все паршивые гостиницы были заняты, и нас поселили во вполне приличном отеле «Тюрингерхоф». В общем-то евреям таких отелей не полагалось, но что делать, когда не хватает плохих?..
А наутро мы снова пошли гулять по Вене.
Должен вам сказать, что вообще-то евреи по Вене не ходили — они ездили. Причем зайцем. Ни один еврей не мог отдать за проезд двух кило бананов — столько стоил билет. Мы с Розой зайцем не ездили — но и бананов не отдавали. Мы ходили пешком и сэкономили в общей сложности около центнера бананов.
Мы ходили по Дунаю… может, час, а, может, три, и, наконец, Роза сказала:
— Пошли на Дунай.
— Это Дунай, — сообщил я.
— Этот ручеек?.. Ты сошел с ума! Дунай голубой и широкий.
— И все-таки это Дунай, — повторил я.
— Значит, я поздно приехала, — вздохнула тогда Роза, — я ничего не вижу. Мне он кажется серым. Ты помнишь нашу первую пластинку? Ты помнишь, как она называлась? «На прекрасном голубом Дунае».
А потом она оглянулась.
— И это называется набережная? Ее можно сравнить с нашим Приморским бульваром?
Я хочу заметить, что Роза была из Одессы. Это такой же прекрасный южный город, как и ваш Марсель. Только в Одессе была октябрьская революция, а в Марселе, слава Богу, нет. И есть в этой Одессе сказочный Приморский бульвар, который до революции назывался Николаевским. В честь царя. Правда, сразу после революции его переименовали в «Бульвар Фридмана». Был такой революционер, бегал с шашкой по Одессе…
Однажды мы поехали с Розой на этот бульвар. И я сказал извозчику: пожалуйста, бульвар Фридмана.
И он не знал, где это. И я сказал:
— Николаевский, бывший Николаевский, товарищ.
И он ответил:
— Кто бы мог подумать, что фамилия царя — Фридман…
Весь день мы гуляли с открытыми ртами, и к вечеру у нас заболело горло… Сразу у обоих. И мы принялись полоскать, и клокотанье из нашей комнаты разносилось по всему пятому этажу, где мы жили. Казалось, что в гостинице поселились не люди, а воркующие голуби… Но, несмотря на то, что мы полоскали горло каждые десять минут — оно не сдавалось, и мечтать о новой прогулке не приходилось… На следующий день горло болело еще больше. И из нашего номера вновь началось доноситься клокотанье. К полудню оно прекратилось — кончилась сода. И мы пошли к врачу. В кабинет мы вошли вдвоем и одновременно открыли рты — это напоминало маленький хор. Старенький доктор поочередно заглядывал в наши горла, и, наконец, поставил общий диагноз — ангина. И протянул нам две коробочки. В гостинице мы их раскрыли — это было не полоскание, не таблетки, не пилюли, а какие-то восковые палочки, которые мне напомнили свечи на елке в нашем Министерстве финансов.
— Ну, и что с ними делать? — спросил я.
— Ты что, не слышал, — прохрипела Роза, — три раза в день по одной. И она протянула мне свечу — ешь!
Но я ее долго крутил, осматривал, нюхал…
Ээ… Смелый Янкель! — произнесла моя Роза и храбро откусила полсвечи… Я ел свечу гораздо дольше, и то запивая ее кока-колой.
Должен вам сказать, что даже в Мозыре не было таких мерзких лекарств.
Два дня, строго три раза в день мы жрали эти свечи. Горло продолжало болеть, но к нему прибавился еще и живот. Наконец, свечи кончились, и мы вновь поплелись к врачу.
— Доктор, — сказали мы хором, — мы больше не можем, — у них такой отвратительный вкус.
Доктор взглянул на нас как-то странно.
— Что вы сказали, — спросил он, — какой вкус?
— Даже трудно описать, — сказал я, — необычный какой-то. Немного кисловатый.
Доктор даже подскочил.
— Что вы с ними делали?
— Доктор, — попросил я, — только, пожалуйста, не волнуйтесь. — Все было, как вы сказали. — Три раза в день.
— Но что три раза в день? Что три раза в день по одной? — повторял доктор.
— Да ели! — сказал я. — Что еще можно с ними делать?
— Через рот?!
— А что, — спросил я, — существует еще какой-нибудь способ есть? И доктор объяснил… Он сказал, что свечи вставляют, а не едят, вставляют, и сказал — куда… Опять это место. Что и на таможне… Вы знаете, мы были поражены. Скажите, если болит горло — причем, спрашивается, это место?
— А притом, — объяснил доктор, — что когда болит это место, то принимают через горло…
И тут мы впервые поняли, что на Западе все наоборот…
Ну, а зубы начались уже в Париже… И они, как вы знаете, значительно дороже, хотя бы потому, что горло одно, а зубов — тридцать два. Правда, тогда их уже было тридцать два на двоих. Но и их нам лечили бесплатно — честь и хвала парижскому муниципалитету…
И вот эта бесплатность кончилась в ту самую среду, когда я пошел к дантисту.
Сначала все было, как всегда. Я сел в кресло и раскрыл рот. все было, как в Вене.
— Закройте рот, — вдруг сказал дантист, — лечение закончено.
Я даже подскочил.
— Как? Как закончено? Вы говорили — еще два года. Минимум!
— Вы когда-нибудь видели, чтобы строили мост без денег? — спросил дантист.
— Как без денег?!
— Вас сняли с дотации.
Я обалдел.
— Послушайте, — сказал я, — вы ведь уже начали, нельзя же бросать мост на половине. Как в Авиньоне…
Он улыбнулся.
— Половина туристов едет туда ради моста.
— Но я же все-таки не достопримечательность.
— Это правда. Но вас сняли с дотации. Более того — вы должны вернуть всю затраченную сумму — двенадцать тысяч! Правда, для вас это ничто.
У меня подкосились ноги — вы видите, я весь не стою двенадцати тысяч, не то что мои нержавеющие зубы. И я ему сказал об этом.
И тогда он произнес сакраментальную фразу:
— Самое дорогое в человеке — это зубы.
Вы тоже так считаете?
И я побрел домой с Авиньонским мостом во рту…
Дома меня уже ждало письмо. Я думал — от сына, но это было из налогового управления.
— Скрытие доходов, — предупреждали меня, — уголовно наказуемо.
«Вам бы мои доходы», — подумал я.
Мне угрожали тюремным заключением. Опять. Четвертым, если вы помните… Хотя я не рассказывал анекдотов.
Согласитесь — сидеть здесь в тюрьме, не зная за что, да еще и без зубов — малопривлекательная перспектива.
В это утро я даже решил позавтракать. С горя…
Раз я стал «богатым» — почему бы, спрашивается, не позавтракать?..
Я пил свой кофе, смотрел за окно и думал, что во всей этой прекрасной стране, где так легко и свободно, мне даже не с кем посоветоваться. Не с кем сказать слова. Ни позвонить. Ни зайти…
Вот так неожиданно позвонить в дверь, увидеть родное лицо и сказать:
— Ну что, не ждал, старый хрен?! А ну, вставай, пойдем бродить по каналам…
И идти, и болтать — ни о чем. И обо всем.
Я обрел свободу, но с кем мне на этой свободе общаться?..
Скажите мне — что это за свобода, если можно раскрыть рот, но не к кому обратиться?.. Кроме телохранителя. И что я ему могу поведать? Что меня, миллионера, сняли с дотации на зубы? Ну, ну…
И не было Розы… С ней мне ничего не было страшно. Она бы быстро вставила зубы налоговому ведомству…
Но она ушла, а сын не приехал — и я был один.
ЯНКЕЛЕВИЧ взял портрет Розы и долго смотрел на него.
ЯНКЕЛЕВИЧ. О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна…
Он повернулся в зал.
И мы летали с Розой над зеленым лугом, над голубой рекой. И никому из нас не хотелось опускаться на землю, где зубы, налоги и одиночество… Меня опустили на нее сальвадорские повстанцы… Они ворвались ко мне — черные, бородатые, но не евреи.
— Хуан, Раминес и Кармен, — представились они.
Они мне сообщили, что борются за правое дело и что они победят. Что я мог им ответить? Конечно, «Vanceremos!»
И, подняв правую руку, добавил: «Patria o muerte!»
Вы знаете — они были тронуты, слезы покатились из их глаз прямо на их бороды. Но они взяли себя в руки и сообщили, что у них мало денег.
— Что вы нам можете предложить? — спросили они меня.
— Вей измир, все, что на столе, — сказал я, — кофе, сыр, масло, бананы.
