И они таки неплохо поели. Подполье ело и не стеснялось.

Процентов десять моей пенсии пошло на поддержку герильос…

Поев, они поинтересовались, могут ли рассчитывать на мою помощь… И я обещал поделиться всем, что есть. Вообще то, если бы все герильос обращались за помощью только ко мне — с национально-освободительным движением было бы покончено навсегда…

Я не успел убрать со стола — на пороге опять стояли бородатые. Я начал быстро соображать — какое подполье, и на всякий случай быстро крикнул «Vanceremos!» Но надо было сказать «Шолом»! Потому что это были евреи. Хотя тоже просили деньги. Правда, не на подполье, а на кладбище.

— Сколько вы можете нам дать?

— Нисколько, — сказал я, — у меня чудесное здоровье, и я туда не тороплюсь. Кто торопится — пусть тот и дает. Что со мной может случиться, когда у меня телохранитель?..

— Тогда шолом алейхем, — сказали евреи.

— Patria o muerte! (ЯНКЕЛЕВИЧ поднял руку, сжатую в кулак).

И тут раздался телефонный звонок. Я думал, что это сын — кто еще мне звонил все эти годы? Я сорвал трубку.

И ЯНКЕЛЕВИЧ сорвал трубку.

ЯНКЕЛЕВИЧ. Ильюша, родной, ну как, как вы там?!..

ГОЛОС В ТРУБКЕ. Господин ЯНКЕЛЕВИЧ?

ЯНКЕЛЕВИЧ. Ильюша? Это не ты?..

ГОЛОС. Нет, это господин Шац.

ЯНКЕЛЕВИЧ. Шац? Из Министверства Финансов?! Разве ты знаешь французский?

ГОЛОС. Это другой Шац — председатель общины.

ЯНКЕЛЕВИЧ. А-а, господин председатель, очень приятно… Что же вы тогда убежали?

ШАЦ. Я вообще бегаю по субботам, а что?..

ЯНКЕЛЕВИЧ. Нет, ничего… Просто, я подумал, — неудобно бегать прямо в шляпе и сюртуке…

ШАЦ. Как-никак — суббота. Не могу же я в такой день бегать в спортивном костюме.

ЯНКЕЛЕВИЧ. Конечно, конечно, что за вопрос.

ШАЦ. Господин ЯНКЕЛЕВИЧ, не могли бы вы уделить нашей общине часок?

ЯНКЕЛЕВИЧ. О…общине? Часок?!

ШАЦ. Мы знаем, что вы чрезвычайно заняты… Ну, полчасика…

ЯНКЕЛЕВИЧ. С…с… с удовольствием. Хоть два.

ШАЦ. Премного благодарен. Мы вас ждем сегодня, в девятнадцать часов. (ЯНКЕЛЕВИЧ в зал) Я был очень взволнован. Шутка ли — впервые за все время мне звонили. Да еще из общины. Да еще и председатель.

Появился ДЖАГА.

ЯНКЕЛЕВИЧ. ДЖАГА, я так рад вас видеть. Но, к сожалению, я смогу быть с вами сегодня всего часик.

ДЖАГА. Что такое?

ЯНКЕЛЕВИЧ. Все время разрывают на части… Ни одной свободной секунды. Вот сегодня — ждут в общине…

ДЖАГА. Я вам завидую. У вас так много друзей, знакомых.

ЯНКЕЛЕВИЧ. Не то слово! Если б не мой бункер — я б не мог работать. Зовут со всех сторон и континентов — парти, обеды, коктейли. Потом этот, как его… гридж…

ДЖАГА. Бридж?..

ЯНКЕЛЕВИЧ. Нет, нет… Гольф, вот… Просто нету сил. Вечно одно и то же: ЯНКЕЛЕВИЧ, мы вас ждем, ЯНКЕЛЕВИЧ — сегодня у нас, ЯНКЕЛЕВИЧ — мы с трудом достали рыбу…

ДЖАГА. (удивленно) Рыбу? Но почему ее надо доставать?

ЯНКЕЛЕВИЧ. Как, почему? Вы что, забыли? Рыбы уже ого-го сколько, как не достать… Уже минимум лет десять, как нету.

ДЖАГА. Простите, чего нету? Рыбы?!

ЯНКЕЛЕВИЧ. (вспомнив) Ну да… фаршированной… Но я думаю, что и у вас масса друзей и приятелей… Нет отбоя…

ДЖАГА. Просто задыхаюсь. Постоянные встречи, попойки, обжираловки… В Париже, в Альпах, у моря…

ЯНКЕЛЕВИЧ. И вы все-таки находите время для меня.

ДЖАГА. (разводя руками) Работа. И потом — мне это приятно…

ЯНКЕЛЕВИЧ. (покачал головой и вздохнул) Это, кажется, ваш писатель сказал: «Настоящая роскошь — это роскошь человеческого общения».

ДЖАГА. (неуверенно) Вроде, наш.

ЯНКЕЛЕВИЧ. И это правда. Это — единственное богатство. А я вот вырвался на свободу, могу, наконец, открыть рот, говорить, что пожелаю — а не с кем!

ЯНКЕЛЕВИЧ осекся и действительно открыл рот.

ДЖАГА. Как это не с кем? А ваши друзья?

ЯНКЕЛЕВИЧ. (печально) О чем? О ракетах и саблях?

ДЖАГА. Да, вы правы.

ЯНКЕЛЕВИЧ. А мне хочется говорить о поэзии. Мне кажется, что вы должны любить Пастернака…

ДЖАГА. Простите, кого?

ЯНКЕЛЕВИЧ. Пастернака! Помните «Доктор Живаго?»

ДЖАГА. Знаете что — поговорим о чем-нибудь другом. Я вам честно признаюсь — не люблю я докторов! У меня такое ощущение, что все они шарлатаны. Простите, вы на меня не обиделись?

ЯНКЕЛЕВИЧ. Отчего же… Очень может быть. Я их тоже не очень жалую. Но доктор Живаго… Это совершенно другое…

ДЖАГА. Я вам верю. Встречаются, конечно, и порядочные доктора.

ЯНКЕЛЕВИЧ. Ладно, оставим их в покое. Я вам лучше почитаю одни стихи. Их очень любила Роза.

Он откинул голову, будто демонстрировал шрам — и начал:

ДЖАГА пропал, и ЯНКЕЛЕВИЧ обратился в зал.

ЯНКЕЛЕВИЧ. Когда я вошел в светлый зал еврейского дома — все встали. Даже самые старые. И раздались аплодисменты. Долгие и несмолкающие. (и по радио раздались аплодисменты). И я даже почувствовал себя чуть ли не Любавическим ребе.

ЯНКЕЛЕВИЧ сел на стул, лицом к залу, а со всех сторон гремела музыка, раздавались приветствия, гремели нескончаемые аплодисменты. Он вставал, кланялся, пожимал руки и вновь садился. Наконец, аплодисменты и музыка прекратились, и голос в микрофоне произнес:

ГОЛОС. Слово предоставляется председателю нашей общины господину Шацу.

ЯНКЕЛЕВИЧ. Шац встал и простер руки к небу. А потом ко мне.

В микрофоне что-то долго пыхтело, откашливалось, и, наконец, прозвучал голос председателя.

ШАЦ. Уважаемый господин ЯНКЕЛЕВИЧ! Вся наша община счастлива вас приветствовать в этих стенах.

ЯНКЕЛЕВИЧ. (когда смолкли аплодисменты, в зал) Выспались! Я уже здесь три года.

ШАЦ. Первый еврей вступил на эту землю около двадцати веков тому назад…

ЯНКЕЛЕВИЧ. (в зал) Он долго и нудно рассказывал о славной истории, а потом вновь простер руки. Причем не к небу, а сразу ко мне.

ШАЦ. И вот сегодня к нам пришел еще один…

Зал сотрясали аплодисменты. ЯНКЕЛЕВИЧ встал. Аплодисменты перешли в овации.

ЯНКЕЛЕВИЧ кланялся, как премьерша.

ШАЦ. Господин ЯНКЕЛЕВИЧ, не могли бы вы кое-что рассказать о себе?

ЯНКЕЛЕВИЧ. (разводя руками) Ну что вам может поведать бедный еврей…

Легкий смех пронесся по залу (по радио)…

ЯНКЕЛЕВИЧ. …которого к тому же сняли с дотации на зубы.

Смех усилился.

ЯНКЕЛЕВИЧ. Это при моем-то финансовом положении…

Евреи дружно и добродушно хихикали.

ЯНКЕЛЕВИЧ. Когда один только верхний мост стоит моих десять пенсий! Вы понимаете?

Звонкий смех поднимался к высокому потолку еврейского дома.

ЯНКЕЛЕВИЧ. И потом — налоговое управление хочет запечь меня в тюрьму. Скажите, с чего мне платить налоги? Вы-то знаете!

Зал дружно гоготал.

ЯНКЕЛЕВИЧ. А вы, оказывается, веселая община. Я даже не знал. В заключении я хочу сообщить, что вношу свой вклад на расширение еврейского кладбища.

Он долго рылся в брюках и, наконец, нашел монету.

ЯНКЕЛЕВИЧ. Вот! Пять франков!

По радио было слышно, как ШАЦ от смеха рухнул на стол президиума. Рядовые члены вываливались из кресел.

ШАЦ. Вы любите пошутить, господин ЯНКЕЛЕВИЧ. И мы это очень ценим. Юмор свойственен нашему народу. Но одну вашу шутку мы не понимаем — зачем вам понадобились эти несчастные тысяча пятьсот франков в месяц?