— Понимаю вас и полагаю, что вы правы. В «Колоколе» же меня более всего привлекает как раз его… качало! Может, тут чисто профессиональная надежда почерпнуть нечто у высоких учителей: может, именно первые шаги, самые трудные, по нехоженой нови, кажутся мне наиважнейшими. Вы ведь начали, если можно так выразиться, с раскрытия тайн самой близкой истории. Вы с самого начала напомнили России о ее героях-декабристах. Сейчас даже странно думать, что до вас и самое это слово было будто под запретом. Вы эту плотину молчания прорвали, первым заговорив о людях 14 декабря. Можно сказать, знамя их окровавленное подняли и дальше понесли, как это в настоящем бою мне самому видеть приходилось. И этим знаменем сумели ободрить русских людей!
— Да уж коли вы начали вчера толковать о самых лестных для меня дружеских встречах, то выше всего я дорожу встречами именно с ними, мучениками великой шеренги декабристов. Полагаю за счастье, что смог по-сыновнему поклониться иным из тех, кого с детства считал примером и образцом мужества.
— Это… кому же, позвольте спросить?
— Прежде всего, конечно, патриарху декабризма, Сергею Григорьевичу Волконскому. Как вы знаете, после десятилетней каторги и двадцатилетней ссылки он жил под надзором в деревне своей дочери, а затем, в 59-м и 60-м годах, он, уже при новом царствовании, получил позволение выехать лечиться за границу. Кстати, тогда он в Италии виделся со Львом Толстым — и такое произвел на писателя впечатление, что Лев Николаевич задумал большой роман о декабристах и даже читал отрывки Тургеневу, да и мне написал из Парижа очень радостное письмо о том, с каким восторгом Тургенев встретил главу о старом декабристе… И вот летом 61-го года произошла в Париже моя первая встреча с Сергеем Григорьевичем. Вы понимаете мое волнение? Старец величавый, лет восьмидесяти, весь серебряный, с длинной белой бородой и всепроникающими очами, ближайший друг Пестеля, тихим голосом говорил мне о тех временах, о заговоре, о Союзе благоденствия, о Южном обществе, о чертах характера Пестеля, о казематах, допросах, каторжных норах, о жене-героине Марии Николаевне. Удивительный кряж людей! Откуда брал российский XVIII век творческую силу для создания таких гигантов? Что за благородство, что за характеры!
— «И нет его, и Русь оставил он…» — процитировал Постников.
— Да, сходят в могилу великие страдальцы… Кстати, его близко знал князь Петр Долгоруков… Я напечатал в «Колоколе» его рассказ «Некролог», посвященный памяти Волконского, и считаю этот долгоруковский некролог одним из лучших произведений князя.
— Я помню этот некролог. Он ходил в списках по всей России. Помню рассказ, как связанного Волконского вели для допроса в царский кабинет в Зимнем дворце и как государь осыпал пленника площадной бранью.
— Бенкендорф впоследствии, уже после приговора, изо всех сил старался удержать совсем молоденькую красавицу, Марию Николаевну, от поездки в Сибирь на поселение поблизости от мужа. Иркутское начальство пугало ее, что имеет право заставлять жену ссыльного каторжанина делать самую черную работу, например, мыть полы и грязную посуду. Княгиня ответила, что готова и на это, и больше с мужем до самой смерти своей так и не разлучалась. Он ее пережил: в августе 63-го года она скончалась, и потери этой он с прежней твердостью вынести не смог, ослабел, утратил способность ходить и угас на руках дочери в селе Воронках, в Козелецком уезде Черниговщины… Какой русский не помянет с умилением это имя!.. Значит, самым интересным в «Колоколе» вы полагаете подобные материалы о декабристах?
— Пожалуй, да. Я, например, еще сравнительно молодым человеком, двенадцать лет назад, будучи на военной службе, прочитав книгу барона Корфа «Восшествие на престол императора Николая Первого», просто не поверил столь низкой клевете на восставших. А ведь на эту книгу нас заставляли подписываться, удерживали ее стоимость из нашего жалованья. Мне это досадно показалось и недостойно как-то… Стал ее читать, а кое-что ведь держал в памяти из рассказов стариков про того же генерала Сергея Волконского, да и про других… Вот, спустя некоторое время один из товарищей по Севастополю показывает исписанные листы, говорит, что из «Колокола»… Тут только и открылась мне правда, кто такие были декабристы, какие были у них цели и как оклеветал их барон Корф… С тех пор стал почитывать и вашу «Полярную звезду» и ваш «Колокол». Немножко за это пострадал, хоть и легко отделался, можно сказать. И решил такому режиму больше саблей своей не служить… Ну а об остальном догадывайтесь. Когда бумаги долгоруковские издам, с вашего благословения, буду считать, что первый гражданский долг свой совершил.
— Что же, «Бог в помощь вам, мои друзья», как Пушкин писал друзьям своим, декабристам… Так ежели вам нужны и полезны сообщения о них, то тут, в Париже, сможете собрать всю нашу антикорфику — так мы прозвали между собой публикации в защиту декабристов от грязной книжки Корфа. Мы ведь подлинные их рассказы в «Полярной звезде» печатали, воспоминания о дне 14 декабря и годах каторги, все материалы следствия и суда над героями… Кое-что я, пожалуй, сам для вас подберу.
— Премного благодарен, хотя и не смею утруждать…
— Кстати, Николай Васильевич, ведь и в долгоруковском архиве есть еще материалы о декабристах, в печати не оглашенные.
— Это обстоятельство я уже из описи усмотрел! — Постников кивнул в сторону красной тетради с золотым тиснением. — Но у меня давно уж созрел некий откровенный вопрос к вам, Александр Иванович, хотя пока еще и преждевременный. Однако, чем дальше, тем глубже он меня тревожит. Я, извините, вас не утомляю?
— Нет, нет, продолжайте.
— Знаете, дозвольте и мне свое гостеприимство вам предложить! Не угодно ли пройтись в ресторацию?..
За рюмочкой коньяку в ресторане Постников, как бы несколько осмелев, продолжал:
— Предположим, дело слажено, опись мы сличили с наличными бумагами и нашли все в лучшем порядке, уплатил я Тхоржевскому полную цену, когда он наконец соблаговолит ее назначить… Словом, стал я хозяином бумаг. И очень я опасаюсь, что тут-то и пойдут настоящие трудности.
— Почему же?
— Где издавать? Пока не решил. Но меры принимал, запрашивал предварительно и Дрезден, и Лейпциг, и Берлин, и Брюссель. Похоже, самые выгодные условия предоставляет мне Брокгауз.
— Почему вы не хотите издать в Женеве у нашего Чернецкого?
— Скажу по правде, я хочу издать хорошо, побогаче. Но и не дорого. В крупной типографии выходит и лучше, и дешевле.
— Ну, допустим. А в каком смысле вы опасаетесь «настоящих трудностей»?
— Да ведь как бы не помешали всему делу!.. Неужто российская полиция про архив такой не вспоминает?
— Архив находится на Западе больше десятка лет. И пока неприкосновенен.
— Знаете, Александр Иванович, и дупель, и бекас, и тетерев неприкосновенны, пока в траве спрятаны, и собака их на крыло не подняла. А уж подняла — тут и жди охотничьего выстрела.
— И вы, Николай Васильевич, страшитесь сыграть для этих охотников роль легавой подружейной собаки? За сохранность бумаг боитесь?
— Тонко изволили подметить, Александр Иванович! Ведь мне их куда-то надобно будет везти? Скажем, в Германию, к Брокгаузу или в Бельгию. Тут возможны любые вмешательства. Тем более я встревожен последним письмом от Станислава Тхоржевского. Нынче приспело. Пишет, что у него покупателей и без меня достаточно… Вот насчет этих покупателей… мне что-то и не ясно.
— Мне он ничего не писал про других покупателей и Огареву ничего не говорил. Пока молчит и о цене. А условия я еще не имел времени составить. Но все это мы уладим с вами по-доброму. Значит, вас эти неизвестные покупатели взволновали?
— Отчасти они, а отчасти… вот этот комплект «Колокола». Стыдно про это спрашивать, но понял я, какую вы тайную войну без конца ведете. Какие против вас козни плелись! Вот даже при беглом чтении нашел я ваши разоблачения тайных агентов, каких полиция против вас посылала: Матвей Хотинский, поляк, астроном, оказывается, тайный агент III отделения, а с ним и еще какой-то второй шпион; вот тут про Адольфа Стемпковского, корреспондента «Варшавской газеты», эмигранта и… шпиона русской полиции. Вот, изволите ли, г-н Михайловский Генрик. Сей эмигрант много времени у вас или у г-на Трюбнера в Лондоне приказчиком в издательстве подвизался, а потом и его разоблачили как обер-шпиона главы III отделения князя Василия Долгорукова. Кто-то из бывших у вас в лондонском доме на беднягу Ветошникова донес — его схватили по доносу и из этого в Петербурге целый процесс возник судебный, знаменитое дело 32-х… Вместе с князем Долгоруковым Петром вы еще одного такого гуся с начинкой распознали — Блюммера, я даже отчеркнул заметку в «Колоколе». А сколько грязных книжек против вас напечатали, вроде Елагинского пасквиля «Искандер-Герцен» или какого-то графа Шедо-Ферроти, который тоже о вас книгу фальшивую написал… Это я все к тому, что при высоком авторитете г-на Герцена или же князя Долгорукова вся эта публика была против вас бессильна и соваться к вам близко все же опасалась, чтобы не получить по лапам. А мне-то чем от них прикрыться прикажете? Как мне таких опасностей избежать? Вы, сударь мой, к примеру, о деле княгини Оболенской наслышаны?
