«Я хочу встретить сочельник без вас. Я хочу хотя бы раз в жизни свой собственный польский сочельник. Я хочу в конце концов сама испечь пироги. Мои пироги. Не ваши».

Так она им сказала в аэропорту…

С южной стороны съезд ведет к пограничному пункту, представляющему собой небольшую деревянную будку с дымящейся трубой на крыше, стоящую посреди широкой равнины. С левой стороны от нее – по крайней мере так утверждают таможенники – находится Швейцария, а с правой – Австрия. Хотя выцветшие флаги, небрежно всунутые во флагштоки, говорят об обратном. Так здесь было «до Европы», так есть сейчас. Это самая длинная трасса во всем регионе и одна из самых крутых.

Чтобы добраться до начала спуска, нужно минут двадцать провести на качающемся сиденье канатной дороги.

Девушка молчала. Несмотря на сильный ветер и пронизывающий холод, она стянула с головы вязаную шапку, сняла варежки, вытянула руку вперед и нервно ощупывала воздух перед собой. Так делает тот, кто передвигается в темноте на ощупь и опасается невидимого препятствия.

Мужчина, сидящий рядом с ней, что-то все время шептал ей на ухо, гладил по волосам, развязывал и снова завязывал ей шарфик, протирал стекла солнцезащитных очков. Потом он вынул из рюкзака плед и укрыл им ноги и живот девушки, взял ее за руку и начал покрывать поцелуями. Перед прибытием в пункт назначения он надел на девушку шапку, торопливо натянул ей на руки варежки и, обняв ее за талию, помог слезть с сиденья.

Как только лыжи девушки коснулись обледеневшего снега, он тоже соскочил вниз, обнял ее, прижал к себе, ее лыжи оказались между его лыжами. Они замерли на мгновение. Потом мужчина встал перед девушкой и завел руки назад, подавая ей необычно длинные палки, с обеих сторон оканчивающиеся каучуковыми ручками. Она взялась за них – и они начали спуск.

Это было странное и завораживающее зрелище – как они ехали вниз по крутому склону. То ускорялись, то замедлялись, то останавливались. Нераздельно, гармонично, одновременно.

Я ехал за ними. С засунутым за пазуху пледом, который они забыли взять.

У подножия горы девушка сняла лыжи. Мужчина подал ей руку и осторожно повел через толпу. В какой-то момент он вынул из рюкзака складную белую трость и всунул в руку девушки. Люди перед ними расступались, глядя на девушку с недоверием.

Она родилась на Украине. Еще советской. Из роддома сразу попала в детский дом во Львове. Медсестра вписала в ее свидетельство о рождении имя своей сестры: Любовь. Ни отца, ни матери девочка никогда не видела. Она не чувствует к ним ненависти или обиды – вероятно, у них были веские причины, чтобы ее не хотеть. Она помнит цвета – почти все, хотя в детском доме главным образом преобладали выцветшие оттенки грязно-белого и грязно-серого. Но вокруг ветхого, не видевшего ремонта со времен войны здания детского дома был сад – и поэтому она хорошо помнит зеленый, голубой, фиолетовый. Она точно помнит, что чувствовала, когда смотрела на траву, на небо и на цветы лаванды. Да, она помнит, каким был мир до тьмы. Ей не нужно придумывать себе это – так что ей в жизни выпало огромное счастье: она перестала видеть тогда, когда уже столько всего прекрасного смогла увидеть.

Где-то в семилетнем возрасте она вдруг начала падать в обмороки. Вот так – ни с того ни с сего вдруг раз – и на пол. Два года воспитатели детского дома не обращали на ее состояние никакого внимания. И только когда в какой-то партийной газете написали о том, что творится в этом детском доме, делом заинтересовался губернатор региона. Такой великодушный, заботящийся о гражданах, жаждущий благодарности и одобрения.

Оказалось, что у девочки опухоль головного мозга. Операцию оплатил благотворительный фонд из Берлина. Ей удалили опухоль – и тогда она перестала видеть. Благотворительный фонд добился, что она смогла остаться в Германии. Она не знает, какого цвета были стены в немецком приюте, но помнит, что там никогда не воняло ни мочой, ни чесноком.

Сначала она выучила немецкий, потом овладела шрифтом Брайля. Ходила с белой тростью в школу. Даже в две школы – еще в музыкальную. Получила аттестат. Ее приняли без экзаменов в Консерваторию в Гамбурге. Сейчас она, самый молодой доцент в истории этого учебного заведения, обучает студентов играть на скрипке. Три года назад она начала учить Карлоса, который приехал на один семестр из Барселоны по обмену. Она стала узнавать его запах и его голос, на ощупь запомнила форму его ладоней, когда ставила его пальцы на струны скрипки. Однажды она заметила, что он дрожит, когда она касается его руки. А потом он вдруг снял с нее очки и поцеловал. Она помнит, что сильно-сильно зажмурилась тогда, чтобы ничего не видеть. А он сказал, что у нее красивые глаза…

Она любит Карлоса без памяти. И знает его наизусть. Каждую его мысль, каждый вздох, каждое желание, каждый шрам и каждую выпуклость каждой жилки на его руках. И, кажется, каждый волосок на его голове. Он красивый. Чтобы знать это, совсем не нужно видеть. Достаточно иметь ладони, язык и нос. Он заботится о ней, но старается делать так, чтобы она не чувствовала себя ущербной. Слепоту ее воспринимает как досадное неудобство. «У кого-то изжога, у кого-то диабет, а кто-то не видит», – повторяет он ей, когда она в минуту слабости жалеет себя и впадает в отчаяние, как бывает и с теми, кто видит. Она точно знает, что когда он это говорит – он смотрит ей прямо в глаза.

Год назад в качестве подарка на день рождения он записал ее на танцевальные курсы, а два года назад под елочкой она нашла лыжи.

Учиться танцевать было труднее…

– Я ваши книжки ненавижу.

Вообще-то не только ваши. Я ненавижу все книги, в которых эти слюни про любовь. Вы вот, пан, вы что, действительно верите в такую ерунду, как любовь? Я никогда не верила. Я люблю свою семью, но никогда не верила в любовь к чужому человеку. Терпеть не могу эти так называемые влюбленные парочки, которые держатся за ручки и не сводят друг с друга глаз, – для меня это всегда зрелище жалкое и полное лицемерия.

Я встречалась со множеством мужчин. И со всеми ними ложилась в постель, но никогда никого из них не любила. Если через пару недель или несколько месяцев такого знакомства я слышала «люблю тебя» – тут же заканчивала все отношения. У меня всегда были твердые принципы. Дети – если вообще они нужны – только после тридцати, а замужество вовсе не нужно. Я живу так, как считаю нужным. Учусь на архитектора в престижном университете, потому что именно об этом мечтала с десятилетнего возраста. Работаю, потому что всегда хотела быть независимой.

У меня были фантазии, о которых я никогда никому не рассказывала. Потому что никого достойного выслушать эти признания – до недавнего времени – не находилось. И фантазии эти куда более интимные – вы, пан, и сами это понимаете и часто об этом пишете, – чем совместное принятие ванны и обмывание друг друга мочалкой.

Несколько месяцев назад я познакомилась с… Ну, даже не знаю, как его назвать. Пускай это будет Плохой Человек – это, наверно, самое удачное определение. После первой беседы с ПЧ я не могла понять, что со мной происходит. Мы с ним росли и воспитывались в совершенно разных, бесконечно далеких друг от друга городах, в разных – во всех смыслах – средах, и все равно он казался точной копией меня. Он говорил вслух то, что я в данный момент думала. Те же планы, фантазии, мечты, те же самые стихи, те же самые книги, то же самое любимое блюдо и тот же самый десерт после обеда. После второго нашего разговора, длившегося целую ночь, у меня полностью изменилась система ценностей. Дети? Если с ним – то хоть сейчас. Замужество? Если с ним – то хоть сегодня. Я первый раз в жизни доверилась чужому мужчине! Я три месяца не ходила, а летала и была, пожалуй, впервые в жизни по-настоящему счастлива. Я доверяла ему, верила ему безгранично, чувствовала себя рядом с ним в безопасности, меня ничто в нем не раздражало, я училась готовить и ждать его с горячей картошкой на плите – я хотела отдать ему все. И отдавала. Я отдавала ему все свое тело целиком, все свои мысли, все чувства. Я любила его. Ведь именно это и называется любовью, правда? Когда каждый твой вздох принадлежит другому, когда ты отдаешь ему каждую минуту своей жизни – это и есть любовь, да? Вы ведь это точно знаете…