Виктор знал, Виктор на собственной шкуре убедился, что в жизни случаются моменты, которые могут служить поворотными, но не для тебя, а для человека, который находится рядом. И если достанет душевных сил, честности, чистоты, искренности, ты сможешь подтолкнуть его в нужном направлении, чтобы он взлетел и парил, чтобы он жил, чтобы одумался, понял, выстоял.

Виктор чувствовал: для Егора такой момент настал сейчас.

— Послушай меня, Егор…

Он подставил стул и сел, подбирая в уме слова. Как с хорошим рассказом здесь многое зависело от того, как начнешь.

— Пять дней назад, — сказал Виктор, — там, в пристройке, я делал петлю для себя.

Обкусанный ноготь, скребущий по матерчатой скатерти, замер.

— Не врешь, дядь Витя? — с какой-то странной надеждой спросил Егор. — Я в сказки-то… Я, в общем, вырос из сказок.

— Не вру. Личные мотивы.

— Ты же это… успешный.

— Был. Да весь вышел. Хотя в тот день, наверное, не повесился бы. Тоже, знаешь, нужного градуса недобрал. Но примерялся. Куда закинуть, где висеть. Только запах там не очень хороший. Кислый такой, навозный.

Егор изобразил смешок.

— Как в нужнике повеситься.

— Да уж, — усмехнулся Виктор. — Но я к чему? Я к тому, что я тоже задавал себе вопрос: ради чего и зачем?

— У тебя ноги есть, дядь Витя.

— Насрать! Насрать, Егор, чего нет. Жопы, ног, члена. Когда тошно, когда думаешь, что ты это, сука, все заварил писульками своими… И все это крестом, камнем, тяжестью… Когда каждая пуля, каждый осколок, каждая смерть — где-то твоя вина…

Виктор закрыл рот дрожащей ладонью. В груди клокотало, звенело, не успокаивалось. Егор смотрел по-детски, как ребенок на героя, на летчика-космонавта.

— Вы что, за всех что ли отвечаете?

— Да хотя бы и так! Это моя страна, мой мир, кому отвечать за него, как не мне?

— Тогда вы плохо стараетесь, — прошептал Егор.

Виктор горько кивнул.

— Потому и петельку готовил.

Он поднялся, отставил от огня вскипевший чайник, достал из верхнего шкапчика буфета лишнюю чашку, сыпнул и себе, и Егору по крупной щепоти цейлонского, залил кипятком. В сахарнице оставалось едва на донце — все равно выставил на стол.

Егор повертел в ладонях поданную чашку.

— А потом что?

— Потом? Есть известная истина, Егор: человек или ломается, или становится сильнее. Про Маресьева читал?

— Который летал без ног?

— Он самый.

— Мне в госпитале каждый норовил про него рассказать, — усмехнулся Егор, на мгновение окунув лицо в пар. — Мол, жизнь на этом не кончается…

— А разве не так?

— Тогда война была.

— Дурак! — сказал Виктор. — А у тебя не война? Война! Вот здесь, — согнутым пальцем он стукнул себя по лбу. — Изо дня в день ты выбираешь между силой и слабостью, между целью и ленью, между злом и добром. Ты, сука, ежедневно сдаешь рубежи!

Егор дрогнул плечами.

— Вы, дядь Вить, это… Мне что делать-то?

— Хороший вопрос. Хороший. Жить!

Виктор посмотрел на Егора в упор и стукнул кулаком по столу, вызывая испуганное дребезжание ложек.

— Жить! За тех, кто погиб. За тех, кто еще погибнет. Ради матери. Ради страны…

Он вбивал слова в душу Егора, как гвозди. Егор дышал ртом.

— Но страна…

— Насрать! Это твоя страна, какая есть, какая бы ни была. Тебе, Егорка, ее и делать такой, какой она должна быть. Понимаешь? Если тебе наплевать на нее, на себя, на всех, ни жди, что что-то изменится. Начинай с себя.

— Как? — совсем тихо спросил Егор.

— Живи для других, для матери. Учись! Думай! Приспосабливай себя к жизни! Голова, руки есть? Коли дрова, мастери что-нибудь, попроси Тимку Шаралиева научить тебя играть на гармони. Приноси радость людям, понял?

— И что получится?

— Жизнь получится! Смысл получится!

Егор сжал ладонями коротко стриженную голову.

— Ты так говоришь, дядь Витя, что попробовать хочется. И трясет всего, потому что… не знаю…

— Вот и у меня также мозги прочистились.

— Только, наверное, я не справлюсь, — качнулся Егор.

— Справишься! Я знаю. А легко не будет.

В окне за спиной Егора внезапно всплыло белое, страшное лицо, которое Виктор с облегчением признал знакомым.

На веранде раздались быстрые шаги, скрипнула дверь.

— Вот ты где! — с порога сказала Лидия. — Я там… я его…

Виктор успел встать у нее на пути, но она через его руки, через плечо всем телом потянулась к съежившемуся сыну.

— Убью тебя, гадину!

Они заговорили, заорали все разом.

— Лидия!

— Мам, ты чё?

— Я думала, где уже искать… Мертвый? Живой? А он здесь, он, сучонок, здесь…

Лицо у Лидии оплыло и сделалось безучастным, почти мертвым. Она снова рванулась к Егору. Заскрипел ножками уступающий напору стол. Виктор получил локтем в скулу и сапогом по ступне.

— Лидия!

— А ты меня не держи! Не муж!

Подальше от протянутых рук Егор отполз на край лавки.

— А чё мне, в гости нельзя? Я в заключении что ли?

— Я вся извелась…

— Лидия!

Виктор вдруг почувствовал, что устал. Смертельно. Не потянет он Лидию, только что в сына ее все душевные силы вбухал. Нет, не потянет.

— Все. Как хотите.

Он отпустил женщину и сел.

Лидия несколько мгновений озадаченно и косо нависала над пустотой, словно Виктор все еще стоял барьером, затем подшагнула, упираясь ладонями в столешницу.

— Дядь Витя, — испуганно пискнул Егор, предчувствуя скорую выволочку.

Лидия повернула голову:

— Пили?

— Чай, — сказал Виктор вяло. — Можешь понюхать в чашке.

Лидия, не поверив, цапнула Егорову чашку, поднесла к носу.

— И что он здесь? — спросила она Виктора.

— Мам, я, может, по делу, — подал голос Егор.

— Угу, по делу. Аж из коляски выскочил и побежал, — махнула рукой Лидия.

— Ма-ам…

— У нас был разговор, как жить дальше, — сказал Виктор, с трудом удерживая глаза открытыми. — Мы кое о чем договорились.

— И о чем?

Думая о мягкой кровати, мягком одеяле, мягкой подушке, в которую так сладко зарыться носом, Виктор кое-как сфокусировал взгляд.

— О но… новом Егоре.

— Сам-то лыка не вяжешь!

— Устал. Писал весь день. Когда б вы знали из какого сора, растут слова, не ведая чего? И прочие колыбельные.

Лидия уставилась с подозрением.

— Ты ж говорил, что завязал с этим делом.

— Развязал.

— И как?

Виктор выставил большой палец.

— Вот не пахнет, зараза, а как пьяный, — сказала Лидия. — Ну-ка, Егор, лезь-ка на спину, дома поговорим.

Она подсела, и Егор, сбивая складки платья, забрался к ней на закорки.

— А коляска? — спросил он.

— Где бросил, там и лежит.

— Идите уже, — сказал Виктор и попытался перекрестить то ли их, то ли хлопнувшую дверь. — Интересный тандемный боеприпас, — пробормотал он, сползая со стула.

По грязи, по своим и чужим следам он на четвереньках добрался до кровати, сбросил галоши и носки, стянул штаны и пиджак, как из скорлупы, выбрался из рубашки. Новый Виктор, блин. Франкенштейн, освобожденный от одежды.

Чуть пружинящие недра кровати мягко приняли его, обволокли, согрели и погрузили в усталый серый сон.

Под утро Фрол устроил ему "темную".

Удары были чувствительны и точны. Со сна накрытый, плотно упакованный под одеялом Виктор испытал панический приступ. Прижатый к лицу ватный край едва давал дышать. Прилетало и по уху, и в глаз, и по ребрам. Как ни соображай — то ли землетрясение и дом под обломками, то ли ты в багажнике автомобиля, мчащегося по склону в пропасть.

Он заворочался, просыпаясь, перевернулся набок, получил пинок пониже спины и, матерясь, попробовал скинуть с себя давящую силу. Но Фрол был ловок и силен. Он ударил Виктора по затылку и несколько раз по бедру, шипя: "Получи, сучонок… Против кого, тварь, пошел? Думаешь, убьешь, и все кончится? Не-а…"

Виктор качнулся к стене и, оттолкнувшись лбом, локтями, коленями, резко крутнулся обратно, заставляя Фрола свалиться с него на кровать. Далее было хрусткое падение на пол, прямоугольник света на стене, развернувшееся свитком одеяло и обиженный звон сшибленного с тумбочки будильника.