Гиммлер задал мне вопрос, был ли я знаком с Тухачевским и знал ли других участников военного заговора. Я ответил, что в тот период я был ещё маленьким человеком, занимал небольшую должность и никаких связей с Тухачевским и другими заговорщиками не имел.
Гиммлер спросил, остались ли в Советском Союзе люди, на которых в настоящее время германское правительство могло бы рассчитывать и которые могут организовать в России переворот. Я сказал своё мнение, что такие люди, безусловно, в России должны быть, но мне они неизвестны.
Тогда Гиммлер поинтересовался, как я считаю, может ли Шапошников организовать переворот, как один из офицеров старой армии и занимающий видное положение в СССР. Я на этот вопрос не ответил, сославшись на то, что с Шапошниковым близко знаком не был и только представлялся ему в 1942 г., как начальнику Генерального штаба.
После этого Гиммлер спросил, как я знаю Сталина, Берию, Кагановича, Жданова. Особенно Гиммлер интересовался личной жизнью Сталина, расспрашивал, где Сталин живёт, из кого состоит семья и есть ли евреи в семье и близком окружении Сталина.
Я клеветал на Сталина, но каких-либо подробностей Гиммлеру о личной жизни Сталина рассказать не мог, так как в действительности ничего не знал.
В отношении Берии, Кагановича и Жданова я также ничего Гиммлеру не сумел сказать, ибо мне ничего о них не было известно.
Тогда же Гиммлер задал вопрос, кто может быть преемником Сталина. На моё заявление, что это трудно предположить, Гиммлер высказал своё мнение, что по военным вопросам преемником Сталина, очевидно, будет Жуков, а по гражданским делам — Жданов. Я сказал, что Жуков в прошлом был моим начальником. Я его знаю как волевого и энергичного, но грубого человека.
Перед тем как отпустить меня, Гиммлер спросил, смогу ли я справиться со столь ответственной задачей, как объединение антисоветских организаций всех национальностей. Я заверил Гиммлера, что с этой задачей справлюсь, так как за два года пребывания в Германии я приобрёл необходимые связи среди белоэмигрантов и националистов, а также что в ближайшие дни представлю ему проект «манифеста».
А через некоторое время Власов получит телеграмму следующего содержания:
«ТЕЛЕГРАММА РЕЙХСФЮРЕРА СС ГЕНЕРАЛУ ВЛАСОВУ
Составлено по указанию обергруппенфюрера Бергер.
Фюрер назначил вас со дня подписания этого приказа Верховным командующим русскими 600-й и 700-й дивизиями. Одновременно на вас будет возложено верховное командование всеми новыми формирующимися и перегруппирующимися русскими соединениями.
За вами будет признано дисциплинарное право Верховного главнокомандующего и одновременно право производства в офицерские чины вплоть до подполковника.
Производство в полковники и генералы происходит по согласованию с начальником Главного управления СС, по существующим для Великогерманской империи положениям.
Г. Гиммлер
Просмотрено и согласен
Доктор Кальтенбрунер»{355}.
«После встречи с Гиммлером, — вспоминает Сергей Фрё-лих, — Власов приступил к выработке текста манифеста, который должен был быть оглашён на торжественном учредительном собрании Комитета освобождения народов России — КОНРа. Генерала спросили, сколько времени ему будет нужно для этого. Его ответ гласил: «От двух до двух с половиной недель». Я точно помню его ответ.
Однако потом оказалось, что для окончательной редакции потребовалось почти два месяца. После бесконечных обсуждений в сотрудничестве со специально для этого созданной комиссией и с прежним Комитетом освобождения народов России был выработан проект манифеста. Он содержал 14 пунктов о том, как будет выглядеть Россия, за которую власовское движение, Русская освободительная армия (РОА) и сам КОНР готовы были вступить в борьбу. В этой России не должно было быть «ни коммунистов, ни капиталистов». Ясно было, что искали средний путь.
Манифест… был документом гуманности. Проект текста был послан ряду немецких учреждений, в том числе и Гиммлеру, но не Розенбергу. Как я потом узнал от Власова, текст вернулся, усеянный собственноручными примечаниями самого Гиммлера, главным образом антисемитского характера.
Власов отказался принять эти поправки. В общем Власову и его сотрудникам выработка текста Манифеста была не совсем по силам. Поскольку его написание растянулось почти на два месяца, противники власовского движения могли за эти недели создать бесчисленное количество препятствий. К этому времени уже не было централизованного руководства в Третьем рейхе. Сам аппарат часто бывал сильнее Гиммлера и самого Гитлера. У чиновников оставались ещё в силе его слова: «Для чего нам нужны эти русские? Мы и без них можем победить Советский Союз и овладеть им». Когда же они узнали, что генерал Власов собирается издать Манифест, который выдвигает его как главнокомандующего русской антикоммунистической армией, они предприняли всё, чтобы торпедировать эту идею. По программе национал-социалистов русские по-прежнему должны были превратиться в народ рабов.
Первоначальный план предвидел обнародование Манифеста в годовщину Октябрьской революции, и это должно было состояться в русском городе. Но этого нельзя было сделать. Вместо Смоленска, уже оставленного немецкими войсками, или какого-нибудь другого русского города, пришлось выбрать Прагу»{356}.
Екатерина Андреева в своей работе «Генерал Власов и Русское освободительное движение» пишет:
«Рассказы о том, как составлялся Пражский манифест, разнятся между собой». И далее: «Когда Гиммлер дал разрешение опубликовать программу Русского освободительного движения, Жиленков в конце сентября 1944 г. собрал вместе редактора «Зари», бывшего зыковского заместителя Ковальчука, старшего дабендорфского преподавателя Зайцева, сотрудника отдела печати Дабендорфа Норейкиса и приказал им составить манифест. Жиленков, в качестве главы отдела пропаганды Русского освободительного движения, видимо, осуществлял переговоры с немецкими властями. Двое из вышеупомянутых, оставшиеся в живых, описывают процесс составления Манифеста по-разному. Норейкис вспоминает, что Жиленков, созвав всех троих, потребовал, чтобы они спешно составили Манифест, и прибавил, что не отпустит их, пока не получит удовлетворительного текста. Тогда Норейкис написал проект декларации, который Жиленков раскритиковал за журналистский подход. Защищая Норейкиса, Зайцев сказал, что при поставленных условиях можно и ожидать только лишь журналистики. Тогда проект был унесён и о нём больше не говорили.
К этому рассказу Зайцев прибавляет некоторые подробности и вносит оговорки. Например, когда Жиленков просил составить текст, который мог бы служить официальным Манифестом, он прибавил, что ему нужен проект политической декларации и что Власов хочет получить его, чтобы внести туда историческое обоснование. Зайцев ответил, что он не может работать в коллективе и под давлением, но только самостоятельно. Было решено, что Ковальчук напишет введение, Зайцев — статьи программы, а Норейкис — заключение. Норейкис в своём рассказе отвергает версию разделения труда.
Зайцев заявил, что не может составлять программу без подготовки, и покинул остальных, с тем чтобы достать программу НТС и другие документы, которые считал необходимыми. Следующей ночью он составил четырнадцать пунктов программы, которые его будущая жена печатала под его диктовку. На следующее утро он передал свой вариант Жиленкову, и последний остался им доволен»{357}.
Однако Власов на вопрос следователя в 1945 г.: «Кто участвовал в составлении Манифеста, написанного по предложению Гиммлера?» — отвечал иначе:
«Проект Манифеста, который нами разрабатывался по предложению Гиммлера, составляли я, Малышкин, Трухин, Жиленков и работавший в ведомстве Геббельса генерал-майор Закутный — бывший начальник штаба 21-го стрелкового корпуса Красной Армии»{358}.
