— Я ведь сын простого деревенского мужика, — рассказывал Власов. — Учился на гроши, всего добился сам. В Красной Армии с самого её рождения, дослужился до генерал-лейтенанта. Но и после этого, друг мой, поддерживал контакты со своими земляками до самой войны, часто бывал на родине, в Нижегородской губернии, кому чем мог — помогал.
В отличие от Кернеса, который проявлял осторожность и лишнего не болтал, Власову постоянно хотелось выговориться. Он много рассказывал о себе, о своей советнической деятельности в Китае, о службе в Киевском Особом военном округе, говорил о контузии, полученной в бою. Наверное, это покажется странным для читателя, привыкшего представлять себе генерала Власова эдаким эталонным монстром предательства, но в откровениях Кернеса о нём, в материалах допросов самых разных людей вполне отчётливо прослеживаются нотки уважительности к этому незаурядному человеку, сочувствия к изломанной судьбе.
Изменник, отщепенец, ничтожество. Несомненно, есть в таких презрительных словах вполне определённая доля истины, однако, как неоднократно приходилось убеждаться, образ человека, нарисованный одной краской, никогда не соответствует оригиналу.
Судя по документам, имеющимся в делах, Власов в Винницком лагере никак не хотел признавать себя побеждённым:
Воспоминания
— Имейте в виду, — убеждал он Кернеса, отложив карты в сторону, — Вторая ударная армия фактически была отдана нашей Ставкой немцам на растерзание. Мы оказались в окружении, однако бойцы и командиры продолжали геройски сопротивляться превосходящим силам противника. Потеряли убитыми и ранеными две трети личного состава. Кончились снаряды, патроны. И лишь тогда было принято решение уничтожить технику, чтобы она не досталась немцам.
— Примерно в такую же ситуацию, Андрей Андреевич, на Северном Донце попала и наша дивизия, — вставил Кернес. — Если бы не контузия, я живым в плен бы не сдался.
— Во время отступления, в большинстве своём беспорядочного и неуправляемого, — продолжал свой рассказ Власов, глядя куда-то вдаль мимо собеседника, — штаб армии был отрезан от своих частей. Тем не менее я вместе со штабом пытался пробиться к своим, ждал и надеялся, что за нами пришлют самолёт. Не пробился и не дождался, тем не менее до последней минуты я оставался со своими бойцами и командирами. С горсткой голодных и измученных красноармейцев мне целый месяц удавалось скрываться в лесах и болотах. Я получил контузию, был ранен в ногу, но уверен, нам всё равно удалось бы добраться до своих. Нас выдал немцам один продажный холуй, в доме которого мы остановились передохнуть»{318}.
А 17 сентября 1942 г. Власова привезли в Берлин, в так называемый «штаб» русских сотрудников отдела пропаганды верховного командования на Викториаштрассе, 10. Как говорится: процесс пошёл!{319}.
7
В конце августа 1942 г. капитан Штрик-Штрикфельдт приехал в Берлин:
«Так называемый штаб русских сотрудников отдела Военной пропаганды (ВПр) ОКВ находился на Викториаштрассе, 10, в помещениях отдела, но за замками и запорами. Решётки на окнах, убогие деревянные топчаны, на них мешки с соломой. Запрет выхода в город. Вечером запирались и двери комнат. Я был потрясён: значит, даже ОКВ в Берлине не смог добиться для своих работников ничего лучшего. Скудную еду приносили ежедневно из какой-то столовой на Потсдамер-плац, а солдаты из охраны часто добавляли кое-что из собственного пайка. Чтобы несколько улучшить питание русских. Они считали, что тот, кто работает с нами, должен быть, по крайней мере, сыт. Не были ли они лучшими политиками, чем их высокое начальство?
Старший лейтенант Дюрксен дружественно встретил меня. Моим непосредственным начальником стал капитан Гроте. Начальником отделения ВПр/IV, к которому принадлежали Гроте и Дюрксен, а теперь и я, был полковник Мартин».
Капитан Николай фон Гроте происходил из балтийских немцев. По профессии журналист, он с началом войны стал сотрудником отдела армейской пропаганды (ВПр).
Старший лейтенант Дюрксен был чистокровным немцем. Именно он по приказанию отдела пропаганды ОКВ был командирован в ОКХ с целью уговорить Власова подписать листовку, которую Гроте должен был размножить и организовать её «распространение» за линией фронта. Идея была такова, что если эта листовка увеличит число перебежчиков, то, значит, ОКХ и отдел пропаганды не зря едят свой хлеб. Эта листовка и стала для Власова дорогой в Берлин.
Ещё до приезда Дюрксена полковник фон Ронне спрашивал Власова:
— Готовы ли вы подписать обращение к Красной Армии, призывающее солдат прекратить сопротивление и переходить на германскую сторону?
Сначала Андрей Андреевич категорически отказался. Но это диктовала не его совесть. Это был трезвый расчёт. Ведь был уже меморандум — первый шаг.
А Ронне продолжал упрашивать Власова:
— Вы поймите, без явных успехов трудно заставить начальство согласиться на следующий шаг. Этот явный успех в глазах высшего командования был бы очевиден из роста числа перебежчиков после вашего призыва к красноармейцам.
— Они будут переходить и без моего призыва нарушить свой долг, — немного помолчав, заметил Власов.
Возможно, Власов боялся продешевить. Ему всё же не хотелось быть на уровне простой уличной проститутки. Нужно было поломаться.
После Ронне к уговорам Власова приступил Штрик-Штрикфельдт:
— Генерал, ваше обращение нужно нам, чтобы доказать политикам, что офицеры и солдаты Красной Армии готовы слушать вас и следовать за вами, как за русским и патриотом. Когда они это поймут, мы приблизимся к нашей цели. А до тех пор, дорогой Андрей Андреевич, нам не остаётся ничего иного, как идти тернистым путём борьбы против Сталина и против…
— Против этих слепых идиотов вокруг Гитлера.
— Совершенно верно!
— Здесь всё совсем иначе, чем в Москве! Вы берёте на себя ответственность и действуете по вашей совести. Такое у нас немыслимо. Малейший намёк диктатора — и все падают ниц.
— Так вы поможете нам? — спросил Вильфрид Карлович.
Власов попросил сутки на размышление, и первая листовка появилась. Текст был составлен Боярским и дополнен Власовым.
Штрик-Штрикфельдт вспоминал:
«В своём заношенном обмундировании военнопленных с большими буквами «SU» на спине русские «сотрудники» ОКВ могли выходить в город лишь строем в сопровождении конвоя. Власов отказался участвовать в этих «прогулках» для увеселения гуляющих в Тиргартене берлинцев. Он оставался в своей комнате.
Время от времени этих «сотрудников» привлекали некоторые министерства для консультаций, в качестве знатоков по различным специальным вопросам (например, по сельскому хозяйству). Из этого сама собой возникла необходимость в ослаблении их изоляции. Мы решили, прежде всего, добыть гражданскую одежду и улучшить общие условия жизни и работы пленных»{320}.
Прошли месяцы, прежде чем Штрик-Штрикфельдту и его начальникам удалось приступить к созданию «русского центра генерала Власова». Был создан «Отдел Восточной пропаганды особого назначения». Его начальником был назначен Вильфрид Карлович.
Отдел приравняли к батальону. Первоначальный штат предполагался на 40–50 человек, но Штрик-Штрикфельдт попросил разрешения на 1200. Начальник отдела ВПр/IV полковник Мартин скрипя сердце подписал бумагу. Отделу Восточной пропаганды особого назначения в конце концов был выделен барачный лагерь неподалёку от деревушки Дабендорф, к югу от Берлина. Раньше он использовался для французских военнопленных и был подчинён командующему 3-м военным округом (Берлин)…
Лагерь Дабендорф, расположенный на опушке леса (с траншеями на случай воздушной бомбардировки), был маленьким барачным городком с собственным снабжением. Бюджет по русскому персоналу включал: содержание восьми генералов, 60 старших офицеров и нескольких сотен младших. Соглашение с Отделом Иностранные армии Востока предусматривало размещение русского персонала при ста фронтовых дивизиях и специальных частях, а также назначение русского связного персонала при комендатурах лагерей военнопленных, находившихся в ведении ОКВ, в прифронтовой полосе и в Германии. В целом штатное расписание в будущем должно было охватить 3600 плановых офицерских должностей.
