19 августа был чудесный костер "Прощай, лето!". Собралось до тысячи детей. Выступали Сергей Образцов и Виктор Драгунский. Присутствовали Кодрянские, Аманда Haight, ее подруга, дочь шотландского лорда, и четверо английских студентов.
28 августа. Сегодня я встретил Катаева. Излагая мне свою теорию, очень близкую к истине, что в Переделкине и Тихонов, и Федин, и Леонов загубили свои дарования, он привел в пример Евтушенко — "Я ему сказал: Женя, перестаньте писать стихи, радующие нашу интеллигенцию. На этом пути вы погибнете. Пишите то, чего от вас требует высшее руководство".
11 ноября. Сейчас были у меня Таня Винокур, Крысин и Ханпира — талантливые молодые лингвисты. Рассказали, что их институту заказаны чуть ли не три тома, чтобы разбить учение Сталина о языке — его, как сказано в предписании ЦК, "брошюру".
Когда умер сталинский мерзавец Щербаков, было решено поставить ему в Москве памятник. Водрузили пьедестал — и укрепили лоску, извещавшую, что здесь будет памятник А.С.Щербакову.
Теперь — сообщил мне Ханпира — убрали и доску, и пьедестал.
По культурному уровню это был старший дворник. Когда я написал "Одолеем Бармалея", а художник Васильев донес на меня, будто я сказал, что напрасно он рисует рядом с Лениным — Сталина, меня вызвали в Кремль, и Щербаков, топая ногами, ругал меня матерно. Это потрясло меня. Я и не знал, что при каком бы то ни было строе всякая малограмотная сволочь имеет право кричать на седого писателя. У меня в то время оба сына были на фронте, а сын Щербакова (это я знал наверное) был упрятан где-то в тылу{11}.
Но какой подонок Васильев! При щербаковском надругательстве надо мною почти присутствовал Н.С.Тихонов. Он сидел в придверии кабинета вельможи.
14 ноября. Вчера, во вторник, я с восторгом удрал из беспощадной Барвихи, где меня простудили, отравили лекарствами и продержали полтора месяца.
Приехал — и оказался больным.
Здесь ждала меня нечаянная радость: дружеское письмо от Ахматовой{12}: очень задушевно, искренне благодарит меня за статейку "Читая Ахматову".
19/XI. Был милый Вадим Леонидович Андреев с Ольгой Викторовной. Они оба работают в ООН.
Оказывается, его брат Даниил был арестован по обвинению в злодейском замысле покуситься на жизнь Сталина. Те подлецы, которые судили его, отлично знали, что это бред, и все же сгноили его в тюрьме. Главным материалом обвинения послужили письма Вадима из Нью-Йорка: в них Вадим писал о своей тоске по родине, никто, не будучи палачом, не мог бы вычитать в них никакого криминала.
Посетили они Анну Ахматову. Она "в отличной форме": спокойна, здорова, жизнерадостна. Говорит: готовится отмена постановления ЦК о ней и Зощенке.
24 ноября. Сталинская полицейщина разбилась об Ахматову… Обывателю это, пожалуй, покажется чудом — десятки тысяч опричников, вооруженных всевозможными орудиями пытки, револьверами, пушками, — напали на беззащитную женщину, и она оказалась сильнее. Она победила их всех. Но для нас в этом нет ничего удивительного. Мы знаем: так бывает всегда. Слово поэта всегда сильнее всех полицейских насильников. Его не спрячешь, не растопчешь, не убьешь. Это я знаю по себе. В книжке "От двух до пяти" я только изображаю дело так, будто на мои сказки нападали отдельные педологи. Нет, на них ополчилось все государство, опиравшееся на миллионы своих чиновников, тюремщиков, солдат. Их поддерживала терроризованная пресса. Топтали меня ногами — запрещали — боролись с "чуковщиной" — и были разбиты наголову. Чем? Одеялом, которое убежало, и чудо-деревом, на котором растут башмаки.
Сейчас вышел на улицу платить (колоссальные) деньги за дачу — и встретил Катаева. Он возмущен повестью "Один день", которая напечатана в "Новом Мире". К моему изумлению, он сказал: повесть фальшивая: в ней не показан протест. — Какой протест? — Протест крестьянина, сидящего в лагере. — Но ведь в этом же вся правда повести: палачи создали такие условия, что люди утратили малейшее понятие справедливости и под угрозой смерти не смеют и думать о том, что на свете есть совесть, честь, человечность. Человек соглашается считать себя шпионом, чтобы следователи не били его. В этом вся суть замечательной повести — а Катаев говорит: как он смел не протестовать хотя бы под одеялом. А много ли протестовал сам Катаев во время сталинского режима? Он слагал рабьи гимны, как и все.
Теперь я вижу, как невыгодна черносотенцам антисталинская кампания, проводимая Хрущевым. Повесть эту прочитал Хрущев и разрешил печатать, к ужасу всех Поликарповых.
1 декабря. Снег молодой, обильный, бессмертно-красивый. Я вышел с Мариной погулять. Зашел к Зинаиде Николаевне Пастернак — сообщить ей, что я говорил с Черноуцаном по поводу обеих книг Пастернака, которые застряли в издательствах. Проза — в Гослите, переводы пьес — в "Искусстве". Черноуцан обещал подогнать это дело — и я думал, что очень обрадую З.Н., сообщив ей об этом. Но она отнеслась к моему сообщению без энтузиазма.
— А как же моя пенсия? — спросила она.
Оказывается — ей до сих пор не дали пенсию.
Н.С.Хрущев пришел на выставку в Манеж и матерно изругал скульптора Неизвестного и группу молодых мастеров. Метал громы и молнии против Фалька.
Пришла ко мне Тамара Вл. Иванова с Мишей (выставившим в Манеже свои пейзажи), принесли бумагу, сочиненную и подписанную Всеволодом Ивановым, — протест против выступления вождя. Я подписал. Говорят, что подпишет Фаворский, который уже послал ему телеграмму с просьбой не убирать из Манежа обруганных картин — и с похвалами Фальку.
10 декабря. Ахматова: "Главное: не теряйте отчаяния". Она записала свой "Requiem".
16 декабря. Завтра в Доме приемов встреча писателей с Н.С.Хрущевым. Приглашены только избранные, в число коих попал и я{13}.
"Сибирские огни" приняли к напечатанию Лидину повесть "Софья Петровна". Но по свойственной редакторам тупости требуют озаглавить ее "Одна из тысяч". Лида — фанатик редакционного невмешательства, отвергает все поправки, внесенные ими. Между тем еще полгода тому назад нельзя было и подумать, что эта вещь может быть вынута из-под спуда. Сколько лет ее рукопись скрывалась от всех как опаснейший криминал, за который могут расстрелять. А теперь она побывала в "Новом Мире", в "Знамени", в "Советском писателе", в "Москве" — все прочитали ее и отвергли, а "Сибирские огни" приняли и решили печатать в феврале.
Впрочем, все зависит от завтрашней встречи с Н.С.Хрущевым. Не исключено, что завтра будет положен конец всякому либерализму. И "Софье Петровне" — каюк.
Коля написал великолепные воспоминания о Заболоцком — очень умно и талантливо.
Очень печален конец 1962 г. Я подписал письмо с протестом против нападок Н.С.Хрущева на молодежь художественную, и мне на вчерашнем собрании очень влетело от самого Н.С.Х.{14} Хотя мои вкусы определялись картинами Репина и поэзией Некрасова, я никак не могу примириться с нынешним Серовым, Александром Герасимовым и Лактионовым, кои мнят себя продолжателями Репина. Ненавижу я деспотизм в области искусства
I don’t cherish tender feelings for Neizvestny, but the way they have treated him fills me with intense intense indignation[120].
