Под действием непонимания, с которым нередко встречали Бугаева, в нем ожила и стала расти тоска по России. Как смеют обвинять в шовинизме меня, русского, из страны Соловьева и Достоевского?! Ему были нужны такие сцена и аудитория, которые дорнахские "тетки" ему предоставить не могли. Самым невинным образом они стремились поучать его. В качестве реакции последовали действительно шовинистические высказывания.

Доктор Штейнер старался указать нам в лекциях на те силы, которые стоят за историческими событиями; но страсти уже разыгрались. И он был вынужден надолго отказаться от этих тем. Проблемы не были решены и тогда, когда эмоции постепенно улеглись.

7 октября 1914 года мягким осенним днем мы сидели возле кантины и наблюдали, как большая повозка с мебелью, покачиваясь, поднималась по Герцентальштрассе. Неподалеку от распятия, стоящего на повороте, она внезапно перевернулась. Дело уже шло к вечеру; чтобы поднять повозку, нужно было ждать до утра. Перед лекцией и после нее видели, как доктор Штейнер озабоченно разговаривал с садовником Фаиссом и его женой. Тяжкое горе нависло над ними в тот вечер. Тео, старший сынишка Фаиссов, общий любимец, все еще не возвращался домой. Живой и разумный ребенок причинял беспокойство своим родителям: он любил наблюдать за животными, рассматривать цветы. Ночью доктор Штейнер настоял на том, чтобы подняли перевернутую повозку: мальчик лежал под ней.

С наступлением осенних холодов работа продвигалась медленнее, но тем не менее не прекращалась. Впервые мы увидели снизу освобожденный от лесов большой зал с куполом, поддерживаемым колоннами и архитравами. Наша группа резчиков по дереву по причине призывов в армию уже наполовину растаяла. Но из-за приезда зрителей число собравшихся выросло почти на сто человек. Доктор Штейнер вносил коррективы в работу, ведущуюся слишком быстро и с малым умением. Нас очень тревожило то, что правая и левая стороны архитрава получились не совсем одинаковыми, но доктора Штейнера это смущало меньше всего. Я приведу здесь лишь то, что он говорил во время бесед и что не вошло в его заметки к корректурам "Дорнахского Здания как символа импульсов художественного развития". "Всюду, где только присутствует жизнь, налицо различие между правой и левой сторонами, — говорил он. — Посмотрите на нос доктора Унтера — правильный нос: видите, какой он асимметричный? Собственно говоря, человеку следовало бы иметь два носа, как у него есть два глаза. Между левой и правой сторонами по оси симметрии возникает некое движение, как бы круговорот; лучше всего вы это можете увидеть на волосах ребенка, мальчика. У мальчика вихор волос отчетливо проходит через ось головы". Затем мы услышали о "двояко изогнутой поверхности", которую душа привносит в формы. Вначале он пытался продемонстрировать ее нам с помощью своего зонта, но зонт не давал себя согнуть. Тогда в это поверить должна была его шляпа, которую он безжалостно комкал. Он вытягивал ее наподобие колбасы, затем сгибал с двух сторон вовнутрь, так что внутри образовывалась некая вогнутая форма. Затем он осторожно продвигал одну руку внутрь, а другую перемещал наружу, благодаря чему вогнутость делалась открытой, плоской. "Похожую поверхность вы можете нащупать в области виска". Также он показывал изгиб поверхностей с помощью движения больших пальцев.

Дня наших работ под капителями был пристроен специальный настил, "промежуточный пол". Так возникло чудесное помещение, в котором мы на протяжении зимы продолжали разрабатывать наши формы, насколько это нам позволяли художественные способности. В центре была установлена модель Здания из Бродбекхауса. Ее левая часть, в которой не было форм, спроектированных доктором Штейнером, была отпилена. Мы привыкли без головокружения работать на лесах, раскачивающихся в воздухе на большой высоте, выступая напротив архитрава за край настила.

Группа английских друзей намекнула на то, что осенью им был обещан цикл лекций и они ждут его. И доктор Штейнер прочел цикл 'Оккультное чтение и слушание". Но при этом он подчеркнул, что тем самым он хотел сдержать свое обещание и что подобные темы во взбудораженной войной атмосфере не могут обсуждаться так, как это предполагалось.

"Почему Вы не работаете в стекольном доме?" — несколько раз останавливал меня на улице доктор Штейнер. Но я неоднократно наблюдала, как из-за неосторожного обращения с занавесками и водной струей цветная стеклянная пластинка на солнце разлеталась на куски. Хотя доктор Штейнер выразился так, что "Ариман сказал мне, что он перебьет еще больше стекол", — однако Ариман также омрачал отношения между людьми в стекольном доме. Поэтому я чувствовала себя там неуютно и ответила уклончиво: "Мне нравится больше резьба по дереву".

Однажды, несмотря на мое сопротивление, Рихтер привел меня в стекольный дом; меня поставили перед голубым стеклом на подвижный мост только что налаженного аппарата с мотором и орошающим устройством. К счастью, под вращающимся карборундовым диском было видно, как свет проникает сквозь стекло. Однако вскоре раздался страшный крик: передо мной в сильнейшем возбуждении появилась работница, которая вырвала у меня из рук инструмент. "Вы ведь тоже не позволили бы всякому пользоваться вашим скакуном!" — кричала она. Я покорно удалилась оттуда.

Постоянные конфликты в стекольном доме прекратились с призывом в армию Тадеуша Рихтера. Я ощущала себя слишком молодой для того, чтобы взять на себя его функции, что подтвердил и доктор Штейнер. "Вы также не смогли бы нести солдатский рюкзак в 40 фунтов", — сказал он. Руководство работами в стекольном доме взяли на себя супруги Сидлецкие.

Рождество 1914 года, как и во все последующие годы, мы проводили вместе с доктором Штейнером в столярной, где на сцене помещалась большая зажженная рождественская елка. Часть столярной была освобождена под сцену. Госпожа Киселева подготовила для рождественского праздника наше первое небольшое эвритмическое представление. Ян Стутен разучил для него несколько русских церковных рождественских песнопений. Пели Маликов, Лидский, Дубах и Кемпер. Пение это было не намного гармоничнее того, с которым в России на Рождество деревенские парни ходили из дома в дом ради нескольких копеек. Эвритмически представляя гласные звуки, мы одновременно расхаживали по кругу в такт мелодии вслед за изображением звезды, принесенным одной из девушек — Агнес Линде. Для нас это было трудной задачей, и мы очень боялись; у меня было такое впечатление, что доктора Штейнера это не слишком воодушевило.

Незадолго до Рождества мы переехали в Дорнах, на первый этаж славного старого домика, принадлежащего приветливой госпоже Томанн. Фруктовый сад с большим вишневым деревом сразу переходил в окружающий его луг, а наш домик глядел на садовую калитку "Дома Ханси", и часто можно было видеть, как в нее выходит и входит доктор Штейнер. — Однажды во время сильной простуды мне приснилась ночью снежная метель и русский свадебный поезд с колокольцами на санях и с разукрашенными лентами лошадьми. Что бы это означало? На следующий день Бугаев внезапно уехал в Базель, чтобы купить для фрейлейн фон Сиверс великолепный букет чайных роз. Когда мы передавали розы, госпожа Штейнер нам едва поверила, что мы ничего не знали о ее бракосочетании с Рудольфом Штейнером, состоявшемся в этот день. Но для всех это тоже стало неожиданностью. Вскоре вслед за тем нас пригласили в Дом Ханси, и Бугаев в смущении путался: "фрейлейн"… "фрау"… "фрейлейн фон Штейнер!" — вырвалось у него внезапно к общему веселью… С другими также происходило подобное несчастье. Привычка называть госпожу Штейнер "фрейлейн фон Сиверс" удерживалась и впредь, возможно, иногда сопутствуемая неким легким ударением, — пока доктор Штейнер не пригласил к себе всех своих старых сотрудников и не представил каждому в отдельности свою жену — госпожу Штейнер. С того момента никто такой ошибки не делал.