На обратном пути мы проехали через Москву без остановки, с одного вокзала на другой. Как хороши были золотые купола ее церквей, ее домики, дремлющие в садах, ее старые дворцы! Я навсегда прощалась с этой Москвой. Моя мать устроила для нас временное пристанище в новом, еще только строящемся большом доме, — уже не в том деревянном домишке, где два года тому назад нас мучил стихийный дух. Вид был прямо на лесок, где росли древние липы, принявшие самые удивительные формы благодаря причудливой игре природы. Было чувство, как будто ты в сказочном мире, в окружении разнообразных стихийных существ, материализовавшихся в деревьях; тревожно-жуткое сквозило в приветливости зелени и очаровании цветов. Бугаев не находил себе покоя в этом месте. Его нервозность росла также из-за постоянно осложняющихся отношений с друзьями по литературному миру.

Поэтому мы были рады тому, что судьба дала нам возможность проводить время в основном в Германии.

В приветливом Мюнхене мы встретили множество старых и новых друзей. На этот раз ставились третья и четвертая драмы-мистерии (без драм Шюре). Во время представлений мне довелось сидеть рядом с Эдуардом Шюре. Крупный, красивый тип писателя старого поколения. Пожилой господин то и дело засыпал; будили его только резкие повороты в ходе действия: "C'est bien, c'est tres bien, — бормотал он, — c'est comme chez moi"… и вновь впадал в сон. Мой бессильный гнев не доходил до него. Тем не менее, несмотря на неблагоприятное впечатление, надо было почтительно относиться к той великой судьбе, которая связана с этой личностью.

Сколь трагичным был конец последней драмы-мистерии: распалось все то, что должно было основать новую общину. У учеников Бенедикта осталась лишь способность узнать Аримана. Имело ли это какое-то отношение к будущему? — Пятую драму-мистерию (ее тема — Дельфы) предполагалось ставитьв 1914 году в будущем Иоанновом Здании в Дорнахе.

В тот раз нам посчастливилось долго пробыть у доктора Штейнера. После того как он просмотрел и обсудил мои рисунки, разговор перешел на глиптотеку. "А Вы встретили там Толстого?" — внезапно спросил он у меня. Я ответила утвердительно с большим удовольствием, так как меня много лет занимало сходство Толстого и Сократа; его вопрос был мне понятен. "Я не понимаю одного — почему он снова притащил с собой свою Ксантиппу", — сказала я. "Но графиня Толстая никакая не Ксантиппа!" — возразила фрейлейн фон Сиверс. "Нет, нет, она настоящая Ксантиппа", — сказал он безучастно. Во всяком случае это соответствовало моему впечатлению при знакомстве с ней. Все это я сочла, однако, за шутку.

Доктор Штейнер приглашал нас к себе еще раз во время этого второго пребывания в Мюнхене. Из моей памяти выпало то, о чем тогда говорилось, но его образ остался незабываемым: вот он спокойно сидит в маленьком темно-синем помещении; на коленях книга, покрытая иероглифами, мягкий свет свечи, дневная суета где-то далеко… Здесь царит покой, в котором теплый взгляд его широко открытых глаз прослеживает через тысячелетия пути судьбы.

Важным событием стало первое эвритмическое представление, организованное Лори Смит. Были показаны различные групповые упражнения. Несколько молодых людей в белом продемонстрировали упражнения с палкой. Большое впечатление произвело переведенное Лори Смит на язык эвритмии стихотворение Гёте "Харон". На ней было желтое шелковое одеяние, в руке — золотой молоток, которым она размахивала и в определенных местах стихотворения ударяла о пол.

После мюнхенских спектаклей мы поехали в Христианию (Осло), чтобы ожидать там лекций Рудольфа Штейнера о "Пятом Евангелии". Поэтому день закладки дорнаховского Здания — 20 сентября 1913 года — мы встретили вдали от Дорнаха. Но непонятно почему, этот день имел для нас исключительное значение. В тот же самый вечер по указанию доктора Штейнера была основана московская "ветвь" Антропософского общества.

Скудна и одновременно величественна северная природа, — особенно благоприятна она для духовной работы. Еловый лес, скалы и воды — все свидетельствует о чем-то другом, — не о болезненном томлении, ощущаемом в русской природе. В вечерних красках на фьорде как бы сквозит таинственный лик, распростертый над миром…

1 октября начался цикл о Пятом Евангелии. В ходе лекции постепенно исчезал банально обставленный зал с нарисованными на потолке голубями. Голуби упархивали прочь, а на нас сверху опускалось что-то вроде небесного сюда, населенного существами из света. А внизу под нами выстраивались в ряды те, кого мы не видели, но чье присутствие можно было почувствовать.

В центре — Рудольф Штейнер, такой нежный и хрупкий в своем черном сюртуке; взгляд его широко открытых глаз был устремлен в одну цель. Так он извлекал наружу те сокровища, которые скрывались в мировой истории на протяжении двух тысячелетий. Из-за того, что он сам бьшал глубоко потрясен, ему иногда отказывал голос, слова произносились с трудом и звучали неуверенно.

В конце цикла мы стояли в своем углу как оглушенные. Он издали поспешил к нам, чтобы вновь пожать нам руки и поинтересоваться нашим впечатлением. Но что здесь могли бы выразить слова!

Чудесной была совместная поездка в горы. Маленький поезд не торопился, часто и подолгу стоял на станциях. Можно было прочувствовать подъем в горы, ощутить пьянящую чистоту воздуха, разглядеть прозрачность красок, мерцание зеленовато-голубых сланцевых скал. Мария фон Сиверс пришла в наше купе; она рассказывала о северной природе и ее певце Ибсене, пробившемся из душевной скудости к духовной высоте. (Андрей Белый в своих "Записках чудака" называет ее "сестрой", — к великому смущению его издателя.) С помощью этого разговора Мария фон Сиверс хотела разрядить то напряжение, в котором с момента окончания цикла находился Бугаев.

Незадолго до смерти он сообщает в своей автобиографии о том, что важнейшие события его жизни происходили в октябре 1913 года. Происходили они внутри него.

На этот раз в Берлине мы поселились в приличном пансионе. Держали этот пансион две маленькие пожилые дамы, которые готовили нам отвратительную вегетарианскую еду. Есть мясо стало тогда для нас невыносимым. Наша соседка госпожа Христофорова заботилась о цветах и пирожных. Вскоре в Берлине устроились также моя сестра и Поццо.

Первые зимние месяцы проходили тоже под знаком Пятого Евангелия. Доктор Штейнер читал лекции на эту тему в разных местах, привлекая все новые данные духовных исследований. Самыми захватывающими оказались мюнхенские лекции о "трех встречах" на пути к крещению. Возникало чувство непосредственного присутствия среди сурового ландшафта Иудеи, знакомого нам по совершенному путешествию; но теперь он был пронизан светом разыгрывающихся там событий.

Доктор Штейнер дал нам новые указания относительно нашей внутренней работы, — в качестве начала того пути, основания которого, как он сказал, были уже заложены. Эти новые задания пробудили в Бугаеве богатый мир образов, к которому его всегда влек поэтический дар, но теперь этот мир имел для него еще большее значение. Поначалу мне пришлось помогать ему делать рисунки, впоследствии он самостоятельно рисовал и раскрашивал свои образы, благодаря чему они стали оригинальнее. Но все это не оказало никакого действия на его нервозность.