Когда я жил в Северной Каролине и учился в четвертом классе, нас повезли на экскурсию на фабрику American Tobacco — это неподалеку, в Дарем. Там мы воочию увидели, как делают сигареты, и получили по несколько пачек в подарок — мол, отнесите домой родителям. Когда я об этом рассказываю, меня спрашивают: «Сколько же вам лет?» Наверно, думают, что я учился в самой первой начальной школе на свете, и писали мы прямо на стене пещеры, а обед добывали себе дубинками. Тогда я упоминаю, что в школе, где я учился в старших классах, была курилка. На открытом воздухе, правда, но все равно теперь ничего подобного не отыщешь, даже если школа при тюрьме.

Помню, что видел в кинотеатрах и бакалейных магазинах пепельницы, но тягу к курению они в меня не вселяли. Собственно, эффект был обратный. Однажды я истыкал мамину пачку Winston вышивальной иглой — колол снова и снова, точно порчу наводил. За это мать колошматила меня двадцать секунд, пока не запыхалась. Замерла, хрипло твердя: «Нашел… с чем… бало… ва… ться».

Спустя несколько лет, за завтраком, сидя рядом со мной за столом, она предложила мне затянуться на пробу. Я немедленно побежал на кухню и осушил пакет апельсинового сока с такой жадностью, что половина полилась по подбородку, а с него на рубашку. Тьфу! Как только может мерзостный вкус табака войти в привычку? Когда моя сестра Лайза начала курить, я перестал пускать ее в свою комнату, если она приходила с сигаретой. Разговаривать со мной — пусть разговаривает, но только не переступая порога. И еще пусть отворачивается, прежде чем выдохнуть дым. Те же условия я поставил, когда примеру Лайзы последовала наша сестра Гретхен. Меня раздражал не сам дым, а его запах. Со временем я привык, но запах табака стал нагонять на меня депрессию — ассоциировался с неряхами. В других комнатах нашего дома табачный дух ощущался не столь отчетливо — ну да там неряхи и хозяйничали. А в моей комнате царили чистота и порядок; будь моя воля, там вообще пахло бы, точно от обложки диска, с которого только что сорвали целлофановую обертку. То есть предвкушением радости.

Заделавшись курильщиком, я обнаружил: горящая сигарета — это такой маяк, привлекающий всех халявщиков, которые ее замечают или чуют. Все равно что стоять на углу, позванивая горстью монеток. «Мелочью не выручите?» — спросит какой-нибудь уличный попрошайка. И что ему ответишь?

Первый раз у меня стрельнули сигарету, когда я, двадцатилетний, курил только второй день. Было это в Ванкувере, в Британской Колумбии. Мы с моим лучшим другом Ронни целый месяц проработали на сборе яблок в Орегоне, а потом сами себя премировали поездкой в Канаду. Прожили там неделю в дешевом пансионе. Помню, меня очаровала «кровать Мэрфи», о которой я был наслышан, но своими глазами увидел впервые [1]. Разложил — сложил, разложил — сложил. Забавлялся, пока рука не устала.

В магазинчике в соседнем квартале я и приобрел свою первую пачку. Вообще-то я начал с сигарет Ронни — Pall Mall, кажется, — и, сняв пробу, сказал себе: «На поверку табак не лучше и не хуже, чем я думал». Я считал, что должен не идти на поводу у других, а обрести свой личный, выражающий мою индивидуальность бренд — что-то особенное. Родственное моей душе. «Carlton? Kent? Alpine?» — точно религию себе подбираешь. Кто спорит, что винстонист ничем не похож на лакистрайкщика или ньюпортиста? Вот только я не понимал, что веру можно и сменить — это допустимо. Кентовщик может почти без усилий превратиться в винстониста, хотя с ментоловых на обычные или со стандартных на ультрадлинные перейти труднее. Нет правила без исключения, но, насколько я разобрался на своем опыте, обычно дело обстояло так. Kool и Newport — для черных или для тех белых, что попроще. Camel — для лентяев, авторов бездарных стихов и тех, кто писал бы бездарные стихи, если бы не ленился. Merit — для сексоголиков, Salem — для алкоголиков, а More — для тех, кто неумело пытается эпатировать обывателей. Никогда не давай взаймы курильщику ментоловых Marlboro, хотя обычный мальборист, как правило, долги возвращает исправно. Впрочем, неизбежные подвиды (мягкие, легкие, ультралегкие) не просто рушат стройную классификацию, но и всех путают: почти никто не в силах запомнить, что именно куришь ты сам. Правда, все эти разновидности появились позже, вместе с предупреждениями на пачках и American Spirit [2].

В тот день в Ванкувере я купил Viceroy. Их пачки, как я замечал, часто торчали из нагрудных карманов парней, работавших на заправках. Не сомневаюсь, я надеялся, что Viceroy придадут мне мужественный вид — ну, насколько это возможно, когда носишь берет и габардиновые штаны с манжетами, застегивающимися под коленкой. Дополните мой наряд белым шелковым шарфом из гардероба Ронни, и станет ясно, что Viceroy требовались мне ящиками, особенно в окрестностях нашего пансиона.

Удивительное дело: я ото всех слышал, как чисто, как спокойно в Канаде. Возможно, подразумевалась какая-то другая часть страны — центральная или скалистые острова близ восточного побережья. В Ванкувере нам попадались сплошь зловещие пьяницы. Те, кто валялся без чувств, меня еще не особенно страшили, а вот те, кто лишь шел к этому состоянию, еще мог переставлять ноги и всплескивать руками, — пугали до смерти.

Взять хоть парня, который подошел ко мне, когда я покинул магазин, — парня с длинной черной косичкой. Косичка была не интеллигентная, шнурком, точно у флейтиста, а вылитый бич. «Тюремная», — сказал я себе. Месяцем ранее я, наверно, просто вжал бы голову в плечи. Теперь же я закурил сигарету — так, наверно, сделали бы и вы за минуту перед казнью. Этот тип собирался меня ограбить, а потом отхлестать своей косичкой, облить бензином и поджечь… но нет. «Дай-ка одну», — сказал он, указывая на пачку в моей руке. Я вручил ему одну сигарету Viceroy, и, когда он меня поблагодарил, я с улыбкой поблагодарил в ответ. А позднее подумал: как если бы я нес букет, а он попросил бы одну маргаритку. Он любит цветы, я тоже, и разве не прекрасно, что наши общие вкусы могут возобладать над нашей кардинальной непохожестью и загадочным образом сплотить нас? Точно не помню, но предполагаю: наверно, мне также показалось, что, поменяйся мы местами, он с удовольствием угостил бы сигаретой меня — правда, эту гипотезу я так и не проверил. Бойскаутом я был всего два года, но их девиз запомнил навсегда: «Будь готов». Это не в смысле «Будь готов клянчить у людей всякую хрень», а в смысле «Продумывай все наперед и планируй с учетом всех обстоятельств, особенно в том, что касается твоих пороков».

Учитывая мою репутацию закоренелого противника курения, забавно, как быстро я пристрастился к сигаретам. Казалось, вся моя жизнь — спектакль, и теперь меня наконец-то снабдили реквизитом. Внезапно у меня появилось дело: распечатывать пачки, чиркать спичками, то набивать окурками, то опорожнять пепельницы. Все это мои руки делали сами собой — совсем как руки повара или вязальщицы за работой.

«Вот ведь нашел резон для того, чтобы себя травить», — сказал мой отец.

Мать, однако, смотрела на вещи позитивно: «Теперь-то я знаю, что класть тебе под елку!» В корзинку с пасхальными подарками она тоже клала сигареты, целыми блоками. Сегодня, увидев, как юноша прикуривает у собственной матери, люди могут воскликнуть: «Ну и жесть!» Но сигарета не всегда была знаковым явлением. Когда я начинал, еще разрешалось курить на работе — даже если работаешь ты в больнице для безногих младенцев, подключенных к аппаратам искусственного дыхания. Если персонаж телесериала закуривал, это не обличало в нем злодея или слабохарактерного человека. Курильщики были вроде тех, кто носит полосатые галстуки или зачесывает волосы налево. Просто дополнительный штрих, а не симптом.