— Это Пипъ, — сказалъ м-ръ Пэмбльчукъ.

— Это Пипъ, говорите вы? — отвѣтила молодая лэди, которая была очень хороша собой и, повидимому, очень горда:- войдите, Пипъ.

М-ръ Пэмбльчукъ тоже хотѣлъ войти, но оиа остановила его у воротъ.

— О! — сказала она, — вы хотите видѣть миссъ Гавишамъ?

— Если миссъ Гавишамъ желаетъ меня видѣть, — отвѣчалъ м-ръ Пэмбльчукъ, смущенный.

— Ахъ! — сказала дѣвушка, — но она вовсе не желаетъ васъ видѣть.

Она проговорила это такъ твердо и безповоротно, что м-ръ Пэмбльчукъ, хотя и обидѣлся, но не возражалъ. Зато онъ строго взглянулъ на меня — точно я его обидѣлъ! — и, уходя, произнесъ съ укоризной:

— Мальчикъ! постарайся своимъ поведеніемъ принести честь тѣмъ, кто выкормилъ тебя отъ руки!

Я боялся, что онъ вернется и прокричитъ мнѣ сквозь ворота: «И шестнадцать!» Но онъ этого не сдѣлалъ.

Моя юная проводница заперла ворота, и мы прошли но двору. Онъ былъ вымощенъ и чистъ, но трава пробивалась между камнями.

Мы вошли въ домъ черезъ боковую дверь, — главный подъѣздъ былъ запертъ двумя запорами. Тутъ я замѣтилъ, что въ коридорахъ было вездѣ темно, и дѣвочка оставила тамъ зажженную свѣчу. Она взяла ее, и мы прошли еще нѣсколько коридоровъ и поднялись по лѣстницѣ; вездѣ было темно и только свѣча освѣщала намъ путь.

Наконецъ мы дошли до дверей какой-то комнаты, и дѣвушка сказала:

— Войдите.

Я отвѣчалъ больше изъ застѣнчивости, нежели изъ вѣжливости:

— Послѣ васъ, миссъ.

На это она отвѣтила:

— Не дурачьтесь, мальчикъ; я не войду.

Послѣ того она ушла, и — что всего хуже — унесла съ собой свѣчу.

Это было очень неудобно, и мнѣ стало почти страшно. Однако ничего не оставалось, какъ постучать въ дверь. Я постучалъ, и мнѣ крикнули:

— Войдите.

Я вошелъ и очутился въ красивой большой комнатѣ, ярко освѣщенной восковыми свѣчами. Ни одинъ лучъ дневного свѣта не проникалъ въ нее. То была уборная, какъ я предположилъ, судя по убранству, хотя многое изъ того, что я въ ней увидѣлъ, было мнѣ совершенно неизвѣстно. Но прежде всего мнѣ бросился въ глаза большой столъ съ зеркаломъ въ позолоченной рамѣ, и поэтому я и заключилъ, что нахожусь въ уборной знатной дамы.

Не могу сказать, сумѣлъ ли бы я рѣшить этотъ вопросъ быстро, если бы въ комнатѣ не сидѣла знатная дама. Въ креслѣ, опершись локтемъ на туалетъ, поддерживая голову рукой, сидѣла самая странная леди, какую я когда-либо видѣлъ или увижу.

Она была богато одѣта… въ атласъ, кружево и шаль… и все бѣлаго цвѣта.

Башмаки на ногахъ были тоже бѣлые. На головѣ у ней былъ длинный бѣлый вуаль и подвѣнечные цвѣты въ сѣдыхъ волосахъ. Драгоцѣнные камни сверкали у нея на шеѣ и на рукахъ, а другіе драгоцѣнные уборы лежали, сверкая, на столѣ. Наряды, не такіе великолѣпные, какъ тотъ, который былъ на ней, были разбросаны по комнатѣ, и тутъ же въ безпорядкѣ стояли полууложенные сундуки. Туалетъ ея не былъ оконченъ, такъ какъ она была обута только въ одинъ башмакъ, а другой лежалъ на столѣ у нея подъ рукой; вуаль приколотъ только наполовину, часы съ цѣпочкой еще не приколоты, и кружево, предназначенное для груди, лежало вмѣстѣ съ носовымъ платкомъ и перчатками, цвѣтами и молитвенникомъ; все сложено въ небрежную груду около зеркала.

Все это я разглядѣлъ не въ первую минуту, когда увидѣлъ эти вещи, хотя и въ первую минуту разглядѣлъ больше, чѣмъ можно было думать.

Но я увидѣлъ также, что все это бѣлое убранство давно уже пожелтѣло и состарилось. Я увидѣлъ, что и невѣста такъ же состарилась, какъ и ея подвѣнечный нарядъ. Я былъ когда-то на ярмаркѣ, гдѣ показывали какую-то страшную восковую фигуру, изображавшую невозможную особу, лежащую въ гробу. Въ другой разъ мнѣ показывали въ церкви скелетъ, покрытый истлѣвшей богатой одеждой, который былъ вырытъ изъ склепа подъ церковнымъ поломъ. Теперь у восковой куклы и у скелета оказались темные глаза, которые двигались и глядѣли на меня. Я бы закричалъ, если бы это было возможно.

— Кто это? — спросила лэди у стола.

— Пипъ, ма'амъ.

— Пипъ?

— Мальчикъ отъ м-ра Пэмбльчука, ма'амъ. Пришелъ, чтобы играть.

— Подойди ко мнѣ; дай поглядѣть на себя; подойди ближе.

Когда я стоялъ возлѣ нея, избѣгая глядѣть ей въ глаза, я въ подробности увидѣлъ все, что ее окружало, и замѣтилъ, что часы ея остановились на восьми часахъ двадцати минутахъ и что другіе часы, стѣнные, тоже стояли на восьми часахъ двадцати минутахъ.

— Погляди на меня, — сказала миссъ Гавишамъ. — Ты не боишься женщины, которая не видѣла солнца съ тѣхъ поръ, какъ ты родился?

Съ сожалѣніемъ признаюсь, что не постыдился отчаянно солгать, отвѣтивъ на ея вопросъ: «Нѣтъ».

— Знаешь ли, до чего я дотрагиваюсь? — продолжала она, прикладывая то одну, то другую руку къ лѣвому боку.

— Да, ма'амъ (я вспомнилъ про молодого человѣка).

— Что я трогаю?

— Сердце.

— Оно разбито!

Она произнесла эти слова съ зловѣщей улыбкой, точно хвалилась чѣмъ-то. Продержавъ немного руки у сердца, она медленно отняла ихъ и опустила на колѣни, точно отъ усталости.

— Я устала, — проговорила она. — Мнѣ нужно развлеченіе, а я не хочу знать ни мужчинъ, ни женщинъ. Играй.

Я думаю, что какъ бы ни любилъ спорить мой читатель, но онъ согласится, что она не могла потребовать ничего болѣе труднаго въ мірѣ отъ злополучнаго мальчика въ томъ положеніи, въ какомъ находился я.

— Мнѣ приходятъ порою вздорныя фантазіи, — продолжала лэди:- и теперь мнѣ пришла вотъ какая фантазія: я хочу видѣть, какъ ребенокъ играетъ. Скорѣй, скорѣй, — прибавила она, нетерпѣливо шевеля пальцами правой руки, — играй, играй, играй!

Одну минуту, подъ вліяніемъ страха передъ сестрой, я думалъ было пуститься вскачь вокругъ комнаты, изображая собой одноколку м-ра Пэмбльчука, но у меня положительно не хватило духу, и я отказался отъ этой мысли, и стоялъ, уставясь на миссъ Гавишамъ; мой взглядъ показался ей дерзкимъ, и она спросила:

— Неужели ты упрямъ и золъ?

— Нѣтъ, ма'амъ, мнѣ насъ очень жаль, и мнѣ очень жаль, что я не могу играть въ ету минуту. Если вы пожалуетесь на меня, сестра прибьетъ меня, и я бы очень хотѣлъ играть, если бы я могъ; но здѣсь все такъ ново, такъ странно, такъ красиво и… такъ печально…

Я замолчалъ, боясь сказать лишнее, и мы онять уставились другъ на друга.

Прежде, чѣмъ заговорить, она отвела глаза отъ меня и поглядѣла на свое платье, на туалетъ и наконецъ на себя въ зеркало.

— Такъ ново для него, — пробормотала она, — и такъ старо для меня; такъ странно для него и такъ привычно для меня, и такъ грустно для насъ обоихъ. Кликни Эстеллу.

Такъ какъ она все еще глядѣла на себя въ зеркало, я подумалъ, что она и это говоритъ про себя, и не двигался съ мѣста.

— Позови Эстеллу, — повторила она, сверкнувъ глазами. — Надѣюсь, ты можешь это сдѣлать. Кликни Эстеллу, у дверей.

Стоять въ потемкахъ въ таинственномъ коридорѣ незнакомаго дома и звать Эстеллу, которой нигдѣ не видно и которая не откликается, и чувствовать, что позволяешь себѣ страшную вольность, выкрикивая ея имя, — было почти такъ же тяжело, какъ и играть по приказу. Наконецъ она откликнулась, и ея свѣча показалась на концѣ длиннаго темнаго коридора, точно путеводная звѣзда.

Миссъ Гавишамъ приказала ей подойти и, взявъ драгоцѣнное украшеніе со стола, приложила его къ ея юной груди и къ красивымъ темнымъ волосамъ.

— Все это будетъ твое со временемъ, душа моя, и очень тебѣ къ лицу. Дай я погляжу, какъ ты поиграешь въ карты съ этимъ мальчикомъ.

— Съ этимъ мальчикомъ! Да вѣдь онъ простой, деревенскій мальчикъ!

Мнѣ показалось, что я ослышался, до того удивителенъ было отвѣтъ миссъ Гавишамъ:

— Что жъ такое? ты можешь разбить ему сердце.

— Во что ты умѣешь играть, мальчикъ? — спросила меня Эстелла съ величайшимъ пренебреженіемъ.

— Только въ дураки, миссъ.

— Оставь его дуракомъ, — сказала миссъ Гавпшамъ Эстеллѣ.

И мы сѣли играть въ карты.

Тутъ только я понялъ, что все въ комнатѣ остановилось, какъ и часы, много лѣтъ тому назадъ. Я замѣтилъ, что миссъ Гавишамъ положила драгоцѣнности какъ разъ на тѣ мѣста, откуда ихъ взяла. Пока Эстелла мѣшала карты, я снова поглядѣлъ на туалетъ и увидѣлъ, что башмакъ, когда-то бѣлый, а теперь желтый, ни разу не былъ надѣтъ, а шелковый чулокъ, на той ногѣ, гдѣ не было башмака, нѣкогда бѣлый, былъ теперь желтый и сношенъ до дыръ.