Из телефонной будки я позвонил домой, чтобы мне прислали пуфик. Мама отослала пуфик и спросила: раз — все ли я еще курю, два — есть ли у меня девушка, и три — не надо ли мне чего-нибудь еще.

— Нет, все в порядке, — сказал я, а потом мне оказалось некуда девать книжки по истории, разве что складывать на пол. Я купил электроплитку и несколько ковриков, чтобы заглушить скрип досок в полу. Купил обогреватель, сидел на ковриках перед камином, прислушивался к звукам с улицы, читал книжки по истории и порой смеялся вслух, пугая себя эхом. Купил холодильник с морозилкой и набил его замороженными продуктами.

Я часто разговаривал с Бананасом. Он был прекрасным слушателем, пока где-нибудь поблизости имелась пепельница, и я уверял его, что Лилли присмотрит за Тео, бедным стариком, старым безумным ученым. Он не захиреет без друзей в полном одиночестве. Затем я познакомил Бананаса с пуфиком, и с тех пор пуфик принадлежал исключительно ему. Мы ни капельки не скучали по Гемоглобину.

Я сидел на полу, смотрел, как дым витками поднимается к потолку, прислушивался к скрипу дома и раздумывал, как отличить дребезжание оконной рамы от хохотка привидения, в которое я не верил. Первые несколько недель я выкуривал все сигареты еще до сумерек и вечерами разогревал замороженные пирожки.

За прилавком меня видно от пояса и выше: белая рубаха, оранжевый галстук и счастливая физиономия на ровном фоне сигаретных пачек.

“Честерфилд”, “Кэмел”, “Кент”. “Штювезанд” (для мировых спортивных мероприятий), “Филип Моррис”, “Джон Плэйер Спешл” (всех видов). “Лаки Страйк”. “Бьюкэнен Сенчури”, “Мор”, “Раффлз”, “Ричмонд Стрейт Кат”, “Роялз 25”, потому что неплохо иногда попробовать чего-нибудь новенького. “Стэйт Экспресс”, и “Салливан № 1”, и “Салем Лайт”, и пурпурные, синие, красные и зеленые “Силк Кат”. “Лэмберт-энд-Батлер”, если больше ничего нет. “Ротманз” (пилоты авиалиний), “Уинстон” (США) и “Бенсон-энд-Хеджес” после завтрака. “555” (555 чего?). “Кармен № 6” и “Эмбасси № 1”, “Эмбасси Ригал”, “Эмбасси Экстра Майлд”, “Эмбасси Экстра Экстра Майлд” (в зависимости от ее настроения и возраста). “Вирджиния Слимз”. “Дю Морье” в театре “Санкт-Мориц”, пока “Собрание” пьет “Коктейль” с “Черным Русским Наместником”. Возможно. “Фортуна” (испанские пляжи и мадридские кафе). “Капорал” и темно-синие пачки философических “Житан”. “Кул” или “Крэйвен” на “Пиккадилли” или в “Мэйфэр”. В “Каниф-клаб” со всем “Английским ВМС”. “Трипл-А”. И наконец, чтобы увенчать вечер с очередной любовницей, непревзойденные ментоловые “Консулат”.

Словно вокруг столпились планы Люси на будущее. Словно видение бесконечных, но исчисляемых дней без нее, когда сигареты измеряются двадцатками, и я боюсь каждой из них, потому что “курение смертельно опасно”, и “курение во время беременности вредит вашему ребенку”, и “курение вредит вашему здоровью”, и это, конечно, правда, потому что на каждой пачке написано.

Я схватил пачку, любую пачку. Это оказалась мягкая пачка “Голуаз”, и я попытался пробуравить ее взглядом. Открылась дверь, я запихал пачку поглубже в карман и отпустил совершенно незнакомому человеку сорок “Мальборо” в обмен на деньги. Пачку ему и пачку Люси (не раскисай, парень). Все произошло так быстро, что он даже не достал зажженную сигарету изо рта и оставил за собой дым и запах Люси Хинтон.

Вошел еще кто-то. “Индепендент”; 20, 40, 60 “Бенсон-энд-Хеджес”, и 20 пенсов сдачи, и “благодарю вас, мадам, вы очень добры”, и “не забывайте, что ‘курение — причина заболеваний сердца’”. Сквозь целлофан и бумагу я чувствовал округлость каждой сигареты — они были словно патроны.

“В кругу семьи”, “Сникерс”, одну “Гамлет”.

Я попытался напомнить себе, что работа — лишь передышка: просто деньги и умножение на двадцать день за днем. Но откуда тогда ощущение, будто меня заткнули в рот Люси Хинтон?

В обеденный перерыв я запер магазин и отправился в экскурсионное бюро. В поисках чековой книжки я достал из кармана “Голуаз”, и, поскольку я все еще помнил, как беспокоится мать, поскольку на моей чековой книжке было всего пятьдесят фунтов, поскольку экскурсионное бюро вот-вот закрывалось на обед и еще по нескольким важным причинам вроде этих (и каждая могла быть терпеливым и определяющим фактором моей судьбы) я купил билет на поезд до Парижа.

Парацельс родился в том же году, когда Христофор Колумб вернулся из Америки на потрепанной “Санта-Марии” с вестью, что все европейские представления о географии ошибочны. Многие наиболее продвинутые мыслители того времени начали ставить под вопрос другие отрасли знаний, бросая тень сомнения практически на все, что ранее считалось достоверным. Как врач и алхимик, Парацельс унаследовал этот радикализм.

Его незыблемая вера в то, что основа всякого зарождения — деление, привела его к улучшению тогдашних методов перегонки. Тем не менее он всегда был готов расширить область своих познаний в поисках фармацевтического эквивалента философского камня. Поэтому прекрасное знание химии уживалось в нем с восхищением пред ритуальными заклинаниями и священными реликвиями, и это передовое приятие концепции чрезмерности означало, что он нередко противоречил себе. Это, в свою очередь, делало его уязвимым для критических нападок. Известно, что его студенты называли его Какофрастом, а ревнивые коллеги нашептывали друг дружке, что он подписал завидный договор с дьяволом.

Во многом это противостояние объяснимо. Например, Парацельс первым из европейцев предположил, что “болезнь рудокопов” (ныне известная как силикоз) вызывается вдыханием металлических паров, а не горными демонами, насылающими эту болезнь в наказание за грехи, как считалось ранее. Тем не менее именно Парацельс ввел в европейский обиход слово “гном” для обозначения карликовых гоблинов, стороживших подземные запасы сокровищ. Он верил в Гоба, короля гоблинов, чей волшебный меч повлиял на меланхолический темперамент человека, хотя Парацельс же основательно пересмотрел оставшуюся еще с Ренессанса теорию соков, включив в нее пугающее тогда понятие кровообращения.

Как все великие новаторы, он готов был изучать последствия невероятного. Поэтому чуднее любых рассказов о гоблинах были для Парацельса дикие вести из Америки. В том числе отчеты свидетелей о потаенных городах, целиком построенных из золота, и мрачных печальноглазых местных жителях, глотавших огонь так же легко, как прохладную воду.

Деньги дяди Грегори изменили меня. Мне стало нравиться, что одежда, книги и то, что я ел, говорили сами за себя. Я купил черный кожаный пиджак, ботинки на толстой подошве и толстые книжки по истории. Ел в ресторанчиках, где меню написано на грифельной доске, и пил вино из кувшинчиков. С чем-то похожим на восторг открыл, что я — не просто Грегори Симпсон, сын торговцев табачной продукцией; я свободен.

Поначалу, все еще числясь в АМХ, я иногда ходил в картинные галереи. Рассматривал снимки Брассая и Лартига и неопубликованные рукописи Раймона Кено. В Оранжери видел кинетическую установку из голубой стали Жан-Пьера Риве. Перед центром Помпиду у алжирского фокусника в голых руках исчезали зажженные сигареты, а за десять франков я купил билетик, на котором было напечатано, что до 2000 года осталось еще 512 019 580 секунд. Помню выставку фирмы “Сеита” под названием “Современные пепельницы”, где я расписался в книге посетителей как Грегуар Симпсон, а поскольку книга была напечатана и переплетена в Тонон-ле-Бэн, я указал это в качестве своего адреса. Я мог быть кем угодно и откуда угодно.

Мне хотелось быть человеком, который всегда куда-нибудь идет или откуда-нибудь возвращается. Я не хотел повторения тех безликих вечеров, что я провел дома, валяясь на кровати и думая, что достаточно лишь дышать. С тех пор я понял, что ежедневный подъем по утрам не назовешь достижением, поэтому в Париже задался целью найти себе жилье. После этого я намеревался подыскать работу на неполный рабочий день, чтобы не сидеть без дела, после чего я буду отлично подготовлен, чтобы отыскать прекрасную женщину, готовую меня полюбить.