Кивнула, соглашаясь. И в тень отступила. Еще немного, и вовсе забьется в самый дальний угол, где скрываются сломанные куклы. Они бы с куклами поняли друг друга, а у Райдо не получается. И он диктует список того, что нужно, старику, а тот сосредоточенно записывает, выводит букву за буквой. И трет ладонью слезящиеся глаза.

– Доставим, – обещает. – В лучшем виде… завтра с утра и доставим. И медведя, если хотите…

– Нет. – Медведя Райдо не отдаст.

С медведем ему спокойней.

– Теперь куда? – Ийлэ прячет руки в рукава и отступает на шаг.

Независимая. И бестолковая.

– Теперь… теперь к шерифу заглянем. Ты со мной?

Пожала плечами.

Рядом держится, близко, но соблюдая одной ей известную дистанцию. Она выглядит почти спокойной, умиротворенной даже, и Райдо поверил бы, если бы не взгляд ее, который скользит по витринам. Не вещи она разглядывает, за этими витринами скрытые, но отражения охраны.

– Не надо их бояться. – Райдо сунул медведя под мышку и свою альву за руку взял, так и ей спокойней, и ему приятно. – Они просто… присматривают.

И присматриваются.

Альва им не по нраву, Райдо чувствует глухое, скрытое недовольство. И сама мысль о том, чтобы пригласить кого-то в дом, уже не кажется удачной.

– Я не боюсь. Я разумно опасаюсь.

– Общество Ната на тебе дурно сказывается?

– Это почему?

– Хмуришься и ворчишь.

– Я не ворчу, я…

– Разумно возражаешь.

– Именно. – Она все же подвинулась ближе и пожаловалась: – У тебя руки холодные… и… можно, я на улице подожду?

– Нельзя.

– Райдо…

– Ты не хочешь его видеть?

Покачала головой.

– Он тоже тебя…

– Нет! – Ийлэ вцепилась в палец. – Нет, он… он просто… я не могу объяснить!

– Спокойно.

– Я… я спокойна. Почти.

– Вот именно, что почти. Если хочешь, вообще туда не пойдем. Я потом один съезжу…

– А я…

– Останешься в доме.

– Без тебя? – Эта мысль определенно пришлась ей не по вкусу. Ийлэ отвернулась, но отражение ее в витринах, слишком близкое, слишком яркое, чтобы спрятаться, показало гримасу ее лица. – Я… не хочу оставаться там без тебя.

– Они…

– Я знаю. Ты им веришь. Ты… они… твоей крови… расы… но я…

– Боишься?

– Да, – выдохнула она. – Боюсь. Я… я почему-то всего боюсь. И это пройдет, наверное, но не сейчас… я понимаю, что они не тронут меня, что ты запретил, только… мы вместе пойдем. Сейчас. Ладно? И я могу на улице, а могу с тобой… и с тобой лучше… – Она ухватилась за эту мысль, которая самой ей показалась внезапной, но вдохновляющей. – Да, с тобой лучше… тем более что я его знаю. Он неплохой человек, только… он здесь всегда был. То есть, конечно, не всегда, но раньше мне казалось, что шериф, он как город… часть города… и мэр тоже… и доктор. Представляешь, какая глупость.

Ийлэ говорила быстро, пряча свое волнение за этими вот словами, и Райдо слушал. Сжимал безмолвного медведя. Улыбался, потому что кому-то нужно было помнить, каково это вообще – улыбаться… и смотрел на витрины, правда, видел в них вовсе не охрану Ийлэ, а саму ее.

Белое лицо, заледеневшее. Маска притворной радости, хотя для радости поводов вовсе нет. И содрать бы ее, но тогда только с кровью, потому как собственное Ийлэ лицо не готово еще открыться.

– Они были, сколько я себя помню… и я думала, что так будет всегда, до самой моей старости… лет до тридцати. А то и до сорока.

– Мне тридцать восемь.

– Да? – Ийлэ остановилась. – А старым ты не выглядишь…

– Я и не старый вовсе.

– Не обижайся.

– Не обижаюсь, но… так что там с шерифом? Он тоже на чай заезжал?

– Случалось. – Она все еще стояла, разглядывая Райдо.

Тридцать восемь – это ведь не много?

У него братья старшие… и Кейрен, но тот сам почти щенок… и вообще, Райдо не чувствует себя старым. Уставшим – это да, есть немного. И еще больным, но потому, что он и вправду болен. А вот чтобы старым… старость – это седина в волосах, руки дрожащие, ноющие раны.

Или нет?

У него руки дрожат по утрам, а раны ноют постоянно, что же до волос, то их Райдо сбривает, поэтому и непонятно, есть в них седина или нет.

– Он больше виски любил. И табак. Мама называла его ужасным человеком, а мне он нравился. Он привозил конфеты… не шоколадные, шоколадные у нас свои имелись. Наша кухарка совершенно потрясающие трюфели делала. А он приносил петушков на палочке. Или зайчиков. Знаешь, таких, из расплавленного сахара? Дешевые…

– Но вкусные, знаю. Я их обожал.

– И мне нравились. Он их вытаскивал из кармана, говорил, что лесные конфеты, что, мол, с ним лес делился… мама запрещала их есть, а я все равно… это наша тайна была. Моя и шерифа… на конфеты еще табачная крошка налипала. И хлебная. И от этого они только вкуснее казались. А однажды я в городе потерялась. Я не хотела уходить, но в лавке было скучно. А снаружи – кот лежал… и я хотела его погладить. Шла за ним, а потом он в переулок нырнул, а я осталась… испугалась тогда сильно.

– Он тебя нашел?

Ийлэ кивнула, тихо добавив:

– Не сразу… часа два прошло. Я пыталась сама выбраться, все ходила… улицы, помню, и снова улицы. Люди какие-то… и грязь, и голуби, и вообще все… а я маму зову… шериф нашел и на руки взял. Сказал, что леди не плачут. А я разрыдалась, сказала, что не хочу быть леди, к маме хочу… он же нос вытирал. И платок сунул. И еще карамельку свою… он меня на руках нес, и я думала, что теперь-то все будет хорошо. Он же шериф. Он мою маму найдет.

Ийлэ судорожно выдохнула и провела ладонью по лицу, сама стирая уродливую маску.

Без маски ей лучше.

Без маски она уязвима, и Райдо понятия не имеет, как ее защитить, не от людей, но от воспоминаний этих. Он вдруг отчетливо представил себе ее, прежнюю девочку в воздушном платьице, быть может, розовом – матушка утверждала, что этот цвет просто создан для юных леди, но быть может, зеленом. Альвы любят зелень, и к глазам ее пошло бы…

– И ведь нашел. Передал. Даже попросил не ругать, хотя она и не ругала. Она сама очень испугалась тогда… тот человек… я ему верила. И городу верила. И дому. А они…

– Предали.

Кивок. И растерянность, будто она все еще там, в прошлом, на чужих улицах, среди чужих людей, но теперь она точно знает, что искать ее не станут. А если не станут, то и не найдут.

– Он… он ведь ничего не сделал. Заглядывал в дом… и знаю, что беседовал с…

– Браном.

– Да. – Коготки Ийлэ впились в ладонь. – С ним.

Вот это уже было интересно.

– О чем – не знаешь?

Она покачала головой:

– Меня… меня для них не существовало. Я была, и в то же время… внизу… держал.

Ийлэ обвела улицу невидящим взглядом. И пальцы ее онемевшие разжались, но Райдо не позволил руку убрать. Прижал ее ладошку к губам, попросил:

– Тише…

– Держал. Цепь… такая, на которой собак… и внизу… у лестницы… не в доме, а… уже холода наступили, а я… я не знаю почему… так захотел, и все… сказал, что животным на цепи самое место.

– Сам он животное.

У этой ярости нет выхода. И не будет, не здесь, не при ней.

– Шериф приехал. Спешился. Прошел… он на меня не посмотрел даже… понимаешь? Раньше конфеты… и леди… а прошел… на сапогах глина, сам мокрый… дождь был… тогда постоянно дождь… и спрятаться негде… холодно очень.

Пальцы дрожали. И губы кривились, но глаза оставались сухими. Если бы заплакала, глядишь, и легче стало бы, но не умеет, и Райдо только остается, что обнять, прижать к себе ее и дурацкого медведя, которого следовало бы оставить в лавке.

– А он идет… быстро так… взглядом скользнул, и все… как будто меня нет! Я же была… я помнила… все помнила, как он… и сейчас тоже… улыбаться будет…

– Будет, – согласился Райдо.

Виски ее теплые, и нить пульса стучит мелкой дробью.

– Всенепременно будет… но теперь мы оба знаем цену его улыбкам.

Почему-то Ийлэ опасалась, что шериф будет извиняться. Просить прощения, скажет, что у него не было иного выхода и ей надо понять и забыть, ведь в обществе принято забывать некоторые неудобные эпизоды. А Ийлэ не сможет.