– Други мои! – сказал Левушка, поднимая стопку и таким образом привлекая внимание общественности. – Нашей Полине в голову пришла, как ни странно… мня…мня… мысль: написать диссертацию про дона Жуана. Все мы отлично помним, что размашистые мысли приходили к Полине и раньше. Кто не читал неоконченной трагедии для Мандарина, Гамадрила и Архимандрита...

- Да-да! – воскликнул Нелюбов. – Я обрыдался в том месте, где про любовь!

- А кто не помнит замечательной, но опять-таки незаконченной, повести о перманентном сотворении мира?

- Перманентном? – переспросила Чуча. – Эту я что-то не припомню...

- Ну ка-ак же! – придирчиво осматривая свои ногти, протянула Алена. – Левушка имеет в виду повесть про того сумасшедшего писателя, больного агорафобией и мечтающего о ските в степи.

- Ах, эту! Левушка всегда этак вывернет все… Но мне больше понравился незаконченный ужастик про борца со сновидцами.

- Еще бы, - усмехнулся Варяг, - там столько брутального люда.

- Брутальность, безусловно, притягательна, однако я уже тогда была не в том возрасте, чтобы оценивать литературное произведение с позиции «а достаточно ли сексуален главный герой?».

- Не скажи, вполне человечья позиция, чистая, без примеси зашоренного интеллекта, - заметил Доктор Глеб.

Чуча выпрямила спину и подалась вперед.

- С твоими неофрейдистскими выкладками мы уже ознакомились, когда Полина зачитывала нам зарисовки про картины Дрезденской галереи, и я тебе тогда же все ответила.

- Брэк, господа, брэк! – сказал Левушка. – Сейчас не об этом. У нас еще будет возможность поломать копья о различные теории. Я предлагаю взять над Полиной шефство и обеспечить счастливое завершение хотя бы одному ее проекту, а именно – диссертации. Сама она, как мы все могли убедиться, не в состоянии справиться с собственными безалаберностью и пофигизмом…

- … которыми мы все страдаем в равной степени… - заметил Нелюбов.

- Нет, все-таки в разных степенях, - отмежевалась Алена.

- Вы аналитик, вам виднее, - угодливо согласился Нелюбов.

- Так что там с Полининой безалаберностью? – встрепенулась Чуча, вынырнув из задумчивости, в которую было погрузилась из-за несостоявшейся перепалки с Глебом.

 - С Полининой безалаберностью все в порядке, - ответствовал Варяг, - поэтому Левушка предлагает взять ее под крыло коллективного разума и заставить написать диссер. Но что конкретно ты предлагаешь?

- Я предлагаю собираться у Полины, скажем, раз в две недели… ну, или в три… заслушивать ее тезисные отчеты о проделанной работе, обсуждать вместе различные аспекты темы, а аспектов, насколько я понимаю, тут до фига. Тем самым мы убиваем множество зайцев: контролируем и стимулируем процесс написания диссертации, не даем сохнуть собственным мозгам…  наконец, чаще встречаемся.

- О. Я хочу встречаться чаще! – сказал Нелюбов.

- А диссертацию писать не хочешь? – мгновенно вцепилась Чуча. – Лично мне идея Левушки нравится. Но только в том случае, если Доктор тоже поддержит – очень хочется сделать из этого фрейдиста решето.

- Я не фрейдист, - ответил Глеб, - но я поддерживаю. Ты собираешься делать из меня решето в буквальном смысле?

- В фигуральном! Я собираюсь дискуссивно развенчать и уничтожить тебя как носителя чуждых идей.

- Я диссертацию писать тоже не хочу, - сказал Варяг. – Но потрындеть со всеми вместе – это завсегда удовольствие. Тем более, что Чуча обещает такой интеллектуальный движняк. Только небольшая поправочка. Давай-ка встречаться у нас, здесь. Катюша будет рада организовывать антураж для заседаний.

- Словом, - резюмировала Алена, - хочет этого Полина или нет, бригада Интел-тимуровцев собирается у варягов раз в три недели и, нравится это Полине или нет, помогает в меру сил. Явка строго обязательна. Левушка, ты молодец.

Все (и Полина) согласились, что он, действительно, молодец.

Левушку вообще ценили весьма высоко – за годы существования общества он неоднократно демонстрировал ум, честь и совесть. Более того, с годами уважение к нему лишь росло, ибо поступки, ранее не вызывавшие понимания и одобрения, по прошествии лет    переосмыслялись, переоценивались и также зачислялись в актив.

Например, Левушка прежде других оставил попытки доказать всему миру свою неподражаемость, переосмысливая чужую гениальность. Он встал с заваленного книгами дивана и отправился избавлять людей от проблем с электричеством, сменив должность нештатного гуманиста и мыслителя на должность штатного электрика при ЖЭКе.

Общество, состоявшее тогда из студентов, озабоченных чем угодно, кроме заработков, было шокировано подобной социальной добропорядочностью. Не успело оно справиться с первым шоком, как Левушка преподнес второй.

На его диване не всегда валялись одни только книги. У Левушки светлые – от слова «свет» - глаза, пушистые темные ресницы, русые кудри до плеч и сложение древнегреческого атлета. Он охотно отзывался на призывные взгляды, - таких взглядов бросалось ему множество. Однажды, пару месяцев спустя после того, как он обзавелся трудовой книжкой, ветер страсти занес к нему в постель темноволосую Галю. Когда первый порыв этого ветра утих, на несвежих простынях появились недвусмысленные красные пятна. Галя не захотела отнестись к потере девственности с легкостью, как тогда в обществе было принято. Она поклялась Левушке в вечной любви, убедила его, что он также любит ее, и пообещала прекрасную семейную жизнь. Левушка не стал ломаться, все признал и через месяц женился. А Галя стала с высокомерием поглядывать на прочих дам, не сумевших превратить своих первых мужчин в первых мужей. В том, что все этого хотят, Галя никогда не сомневалась. 

В обществе же добропорядочным тогда считалось стремление к абсолютной свободе, поэтому поступок Левушки восприняли с горечью.

- Вчера вечером заходил к Левушке, - повествовал Варяг. - Он в трениках ковырял старый радиоприемник, Галка в халате жарила котлеты. Она ему: «Лёв, там в туалете бачок что-то течет, ты б посмотрел». Он ей: «Обязательно, солнышко… Ты, кстати, не видела пассатижей? Куда-то я их задевал». А она: «Ах, посмотри, в тумбочке для обуви… Ах нет, я сама посмотрю!». И тапочками – шварк-шварк-шварк – в прихожую. Там чего-то шурш-шурш и – шварк-шварк-шварк обратно. Самодовольно: «Вот твои пассатижи, милый! Ой, чуть котлеты не подгорели!..». Выдержал я этого диалога пятнадцать минут и ушел.

- Ужас! – сказали все.

Кое-кто пытался его спасти, и добропорядочность Левушки как мужа неоднократно подвергалась испытаниям – чаще всего со стороны Чучи.

Потрясающая собственница, Чуча имела строгую уверенность: если мужчина однажды ночевал в ее постели, значит, он до конца жизни сохранит к ней, Чуче, трогательную привязанность. Поэтому ко всем мужчинам она обращалась слегка снисходительно – к одним, потому что они уже ночевали у нее, к другим, потому что они потенциально были способны на это.

Левушку она не то чтобы сильно выделяла из массы остальных, но он был первым, кто ночевал в ее постели, всегда был с ней ласков и безотказен, - стало быть, сам отчасти виноват в том, что Чуча подсознательно оформила его себе в пожизненную аренду. Когда на арендованной территории поселился кто-то другой, Чуча, понятно, как человек нежадный восприняла это субарендой, которая никоем образом не лишает арендатора права пользоваться время от времени (а точнее, когда заблагорассудится) этой площадью тоже. И для нее стало большим (чрезвычайно неприятным) сюрпризом открытие, что площадь – это, оказывается, никакая не площадь, а самый что ни на есть настоящий хозяин жилья. И никакой аренды он ей, Чуче, не давал. И тот другой (другая), а вовсе не Чуча, им теперь воспринимается как равноправный совладелец дома.              

Она просто взбесилась, и если когда-либо выражение «не давать прохода» имело зримое жизненное воплощение, то это был тот самый случай. Нет, грубого домогательства и вульгарного обольщения Чуча допустить не могла. После первого же раза, когда Левушка не откликнулся на ее призывный взгляд, Чуча выказала себя истинной леди. Она, характерно-снисходительно улыбаясь, потрепала Левушку по затылку, рассказала ему какие невозможные они друзья, как много их объединяет и как замечательно интересна последняя Левушкина мысль относительно духовного дворянства. Левушка и поверил. Отчего же было ему не поверить, если однажды Чуча тащила его на себе, а была зима, и Левушке только что разбили голову после некоего двустороннего диалога; и Чуча промывала, бинтовала, подавала лекарства, приносила поесть? Как же было не поверить, если не однажды, прислонившись к завешенной потертым ковром стене, выставив в свет рыжего абажура свои прекрасные голые груди, пуская в потолок дым и рассеянно поглаживая Левушку по коленке, Чуча слушала очередную его теорию свободного духа, согласно кивала и вставляла порой очень дельные дополнения?