Я понял тогда, что в этом именно и заключались основные принципы той
педагогической системы, которую неустанно разрабатывал Макаренко, принципы всей его
повседневной педагогической деятельности. Он хотел, чтобы и наши действия зиждились на
этих же основах.
Потом разговор, естественно, перешел на тему сегодняшней беседы, и Антон
Семенович высказал мысль о том, что, устраняя былую бессмысленную муштру в
воспитательной работе, мы должны сохранить некоторые внешние формы старой
дисциплины, наполнив их принципиально новым содержанием.
— Добиться этого нелегко,— говорил он,— но нужно. Без строгой дисциплины не
обойтись.
Так как объём сельскохозяйственных работ во второй колонии непрерывно
увеличивался, приходилось ежедневно перебрасывать в Ковалевку значительную часть
колонистов из Трибов. Это было хлопотно, сопряжено с излишней потерей времени и сил, а
кроме того по дороге ребят невольно вводили в искушение хуторские сады, огороды и бахчи.
Очень скоро посыпались жалобы. Владельцы «соблазнов» начали устраивать засады в часы
движения отрядов. Колонисты восприняли это как открытие военных действий против них, и
«война» началась. Пришлось Антону Семеновичу энергично вмешаться в этот конфликт, и
любители чужих арбузов, яблок и прочих даров земли на некоторое время были лишены
права работать во второй колонии, а вместе с тем и удовольствия выкупаться в реке Коломак,
через которую дважды переправлялись колонисты по пути в Ковалевку и обратно.
«Война» с хуторянами ускорила давно намеченное Антоном Семеновичем
объединение обеих колоний в единый, целостный коллектив. Без этого невозможно было
добиться правильной организации всей воспитательной работы. В августе — сентябре 1924
года хозяйство в Трибах было ликвидировано, и весь коллектив воспитанников и
воспитателей собрался в Ковалевке.
...Там расцвело хозяйство колонии. Расцвела и наша усадьба — и не только в
переносном, но и в буквальном смысле этого слова.
– 7 –
Выращивая тепличную рассаду капусты и помидоров, я оставил часть парников под
рассаду цветочную. Позднее она была высажена на клумбах перед основным корпусом
колонии. Ребята с любовью ухаживали за цветами, и, несмотря на недостаток рабочих рук в
разгар полевых работ, совет командиров, с полного одобрения Антона Семеновича, всегда
выделял необходимое число колонистов для работы на клумбах. Но и помимо этого всегда
находилось немало желающих поработать в свободное время на наших цветниках. Только
немногие из ребят относились к ним безразлично или с пренебрежением. К числу последних
принадлежал и колонист Галатенко, тот огромный детина, о котором я уже вспоминал.
Довольно долго он выполнял обязанности водовоза, но потом был «разжалован» за грубость
и по наряду совета командиров назначен на работу в оранжерею. Это назначение имело
воспитательный смысл: Галатенко попадал в дружный коллектив наших цветоводов, занятых
«тонким» делом...
Однажды, зайдя в оранжерею, Антон Семенович поразился, увидев, с каким
напряжением и тщательностью Галатенко пикирует при помощи маленькой расщепленной
палочки бегонию, стебельки которой не толще конского волоска. Отведя меня в сторону,
Антон Семенович признался, что все время ждал моего заявления с просьбой забрать
Галатенко из оранжереи ввиду полной его неспособности к столь деликатной профессии. Я
рассказал, с каким интересом работает Галатенко, как освоил он режим оранжереи и как
ревностно его поддерживает.
— Есть у него, правда, одна странность,— добавил я: — всем цветам он дал свои
названия и не признает общепринятых.
— Как же он их называет? — заинтересовался Антон Семенович.
— По Галатенко, роза — «дивчина», левкой — «хлопец», резеда — «духи», бегония —
«перепелочка», львиный зев — «зайчики», лобелия — «крестики», зимний флокс —
«мамаша», портулак — «дети», агау — «лев»... — перечислял я.
Антон Семенович начал доискиваться происхождения этих названий, и скоро мы
довольно точно установили ход мыслей Галатенко, неясным оставалось только, почему для
агау он выбрал название «лев». За разъяснением пришлось обратиться к нему самому.
Оказалось, что он видел в хрестоматии картинку «Лев в пустыне», на которой рядом со львом
были изображены растения, похожие на агау...
Метаморфоза с Галатенко очень обрадовала Антона Семеновича. Присев на скамеечку
возле оранжереи, он задумался, а затем высказал мысль, что если у Галатенко так быстро
развивается понимание красоты и любовь к ней, то надо и у других колонистов поддерживать
и всемерно развивать чувство прекрасного. И тут же Антон Семенович предложил
расширить цветоводство до таких пределов, чтобы в будущем году колония, что называется,
утопала в цветах.
Стараясь не попасть впросак и быть действительно полезным для колонии, я
внимательно присматривался ко всей организации воспитания ребят и особенно к мерам
воздействия на провинившихся. Я старался уловить не только отдельные педагогические
приемы Антона Семеновича, но и их взаимную связь, открыть в них черты постоянства и
внутреннюю закономерность.
Сначала мне казалось, что у Антона Семеновича наверняка есть записная книжка, в
которой указано, какому наказанию следует подвергать колонистов за тот или иной
проступок.
Однако уже скоро я заметил, что только организационные формы воспитания
оставались у Макаренко сравнительно Неизменными, тогда как в мерах воздействия никакого
постоянства не было. Очень часто за один и тот же проступок Антон Семенович наказывал
различно, а иногда и вовсе не наказывал. Но такая «нечеткость» вовсе не удивляла и не
возмущала ребят: они, видимо, хорошо понимали, почему Антон Семенович в разных
случаях по-разному относится к одним и тем же проступкам.
– 8 –
Прошло еще некоторое время, и мне стало понятно, что в системе воспитания,
которую создавал Макаренко, главную роль играли вовсе не наказания, а меры, позволявшие
предупредить совершение дурного поступка ребенком.
Антон Семенович блестяще раскрывал ребячьи провинности. Его мастерству
удивлялся не только я, но и опытные воспитатели, а больше всего сами ребята, твердо
верившие, что «от Антона скрыть ничего нельзя».
...В конце августа на нашей бахче происходили события, распутать которые Антону
Семеновичу удалось не сразу.
В том году был исключительный урожай бахчевых. За обедом каждому колонисту
выдавался целый арбуз, и за ужином ребята получали арбузы. Но, несмотря на это,
находились любители посетить и самую бахчу.
Она охранялась специальным отрядом во главе со старшим колонистом Лопотецким
(Лапоть). Однако сторожа оказались недостаточно бдительными: как-то утром они
обнаружили, что ночью на бахче побывал вор, и притом изобретательный: он вырезал
примерно у двадцати больших арбузов по солидному куску, а корки аккуратно положил на
место, так, что сразу трудно было заметить подвох.
Вечером на совете командиров Лопотецкий грозил «зарезать того гада», который
испортил столько хороших кавунов. Но найти виновного не удалось, хотя явным
доказательством того, что вор был из числа колонистов, служила пропажа на кухне ножа,
случившаяся накануне... Утром следующего дня я услышал со стороны бахчи крики и плач.
Решив, что ребята поймали «гада» и Лопотецкий приводит сейчас свои угрозы в исполнение,
я поспешил на шум. Но через минуту успокоился, увидев, что это Лопотецкий с
возмущением отчитывает за нерадивость двух своих помощников.
— Смотрите, Николай Эдуардович,— закричал он мне,- что тот трижды гад наделал!
— и показал рукой в сторону куреня.
Там зрел огромный арбуз, который ребята собирались подарить Антону Семеновичу.
