Вскоре после описанных мною событий я уехал за границу. В Гранж-о-Ван я вернулся лишь через год.

Эме Амабль, дядя Пьеретты, умер в конце зимы.

Адель, его жене, пришлось продать и землю и дом железнодорожнику Жану, которому они были заложены. Она перебралась в Клюзо, живет у племянницы, ведет ее хозяйство и ухаживает за двумя детишками: за маленьким Роже и сыном Бомаска, родившимся весной. Эрнестина и Жюстен уехали в Гренобль, и оба работают на заводе. Теперь соседские куры устроили себе жилье в их доме, который второпях плохо запер Жюстен, не помнивший себя от радости. Когда стал таять снег, крыша осела и начала протекать. Пройдет год, другой — и пейзаж в духе Юбера Робера, который я вижу из своего окна, украсится еще одной развалиной. Никто больше не приезжает в Гранж-о-Ван за молоком деревня слишком далеко от сыроваренного завода. Крестьяне теперь сами делают сыр, но получается он невкусный, потому что у них нет нужного оборудования.

Через несколько дней после своего возвращения я узнал из газет, что Франция заключила с Китаем торговый договор, предусматривающий значительные поставки шелка-сырца из Китая.

Я отправился в Клюзо. Приехав туда, я поспешил в дом Пьеретты. Было семь часов вечера. Ключ торчал в дверях. Я вошел не постучавшись. Пьеретта Амабль сидела в средней комнате за столом, заваленным папками с профсоюзными материалами. Около нее стоял рабочий Кювро и свертывал себе самокрутку. В плетеном кресле сидел какой-то молодой рабочий в синем комбинезоне и читал «Франс нувель». Пьеретта представила его мне:

— Такой-то… Хороший товарищ. Недавно приехал в наши края. Ему удалось сделать то, чего до сих пор никто не мог добиться: теперь рабочие картонажной фабрики состоят в профсоюзе.

Миньо перевели в другой город, сейчас он работает на Юге. Секретарем секции избрали Пьеретту. Да, работа идет неплохо. После забастовки, закончившейся победой рабочих, окрепло их единство. Пьеретта и Луиза Гюгонне образовали совместный комитет действия. В Сотенном цехе каждая работница обслуживает только два станка — это уже успех; ведется борьба «за три станка на двух рабочих».

— Вот мы сейчас беседовали с Кювро, — сказала Пьеретта. — Я предлагаю на ближайшем Профсоюзном собрании поговорить о нашем торговом договоре с Китаем. В некотором смысле ведь это победа рабочего класса Франции…

Тут как раз пришла Луиза Гюгонне.

— Торговый договор? — подхватила она. — На что нам-то все эти торговые договоры? Рабочие не покупают шелк-сырец. На этом деле выигрывают только Эмполи.

— Конечно, Эмполи выигрывают, но надо смотреть шире. Возобновление торговых отношений с Китаем упрочит мир.

Спор продолжался… Я слушал рассеянно. Только что я возвратился из поездки в Индию и в Египет. В бамбуковых хижинах долины Ганга и в тюрьмах долины Нила я сотни раз слышал споры на те же темы и в том же духе. Во всем мире одновременно поднимаются новые слои людей, в которых пробуждается сознание своих интересов и своей силы, людей, которые уже достигают зрелости. Они еще не красноречивы, не сразу находят нужные слова, повторяют одни и те же доводы, чтобы лучше проникнуть в их смысл, сильнее проникнуться ими. Случалось, что они бывали педантичны в своих рассуждениях и говорили какими-то заученными фразами, но это объяснялось напряженной работой мысли, упорным, страстным стремлением найти правду, не обмануться, больше не обманываться, больше не быть обманутыми. Таким вот образом история человечества подходит к «решительному перелому».

И, глядя на них, слушая их, я не мог нарадоваться, что живу в такое время, когда на всем нашем земном шаре совершается чудесное рождение новых людей, и я сам свидетель этого.

В конце концов Пьеретта вышла из спора победительницей, довольно крепко столкнувшись с Кювро, который, как бывший профсоюзник старого толка, готов был согласиться с доводами Луизы Гюгонне.

— Кто же будет выступать? — спросила Пьеретта.

— Ты, — ответили в один голос Кювро и Луиза.

— Не возражаю, — сказала Пьеретта.

Взяв школьную тетрадку, она помуслила кончик карандаша и записала своим убористым, четким почерком:

«Доклад о политическом значении франко-китайского торгового договора.

Ответственная: Амабль».

Я ушел вместе с Кювро.

Луиза Гюгонне и молодой рабочий остались помочь Пьеретте составить план ее «выступления».

— Иной раз она слишком уж горячится в споре, — сказал мне Кювро. — Надо бы ей все-таки полегче на поворотах… Она еще и не родилась, а я уже коммунистом был. — И, помолчав, он добавил: — Нервничает она немножко. Нехорошо молодой женщине жить одной.

— У нее ничего нет с этим парнем?

— Пока что ничего. Но, надеюсь, будет.

Так проходили в Клюзо и во многих других городах Франции тревожные 195… годы. Для Пьеретты они были годами ученичества. Близились времена чудесные и грозные. Она вступала в них закаленным бойцом.

Ежегодно в первое воскресенье мая в окрестностях Бионны проводится традиционная велогонка; в ней принимают участие сильнейшие спортсмены-любители шести департаментов: Эна, Роны, Изера, Юры, Савойи и Верхней Савойи. Эти состязания требуют большой выносливости. Гонщики должны трижды преодолеть перевал Круа-Русс на высоте тысяча двести пятьдесят метров. Руководители крупных спортивных федераций посылают на эти соревнования своих наблюдателей. Не раз бывало, что победитель Бионнских гонок становился профессиональным гонщиком, отличался в велотурах Париж — Лилль, Париж — Бордо, «Жиро дʼИталиа» и «Тур де Франс».

Я живу в горной деревушке неподалеку от Бионны — центра французской промышленности пластмассовых изделий, расположенной в Юрских горах, в часе езды на машине от швейцарской границы. Вечерами я часто бываю в Бионне. Мне нравится оживление, царящее на улицах индустриальных городов после конца рабочего дня, нетерпеливые сигналы мотоциклов, пробивающих себе дорогу среди велосипедистов, переполненные покупательницами лавки, запах анисового аперитива на террасах кафе.

Накануне гонок 1954 года, часов в семь вечера, я вместе со своей женой Корделией шел по авеню Жана Жореса, главной артерии Бионны. Мы остановились у какого-то магазина, где за стеклом в резком свете ламп сверкали дешевые украшения; в Бионне витрины делаются с большим блеском, чем в других провинциальных городах, они напоминают витрины пригородов Парижа — Монружа, Сен-Дени, Женвиллье. И тут мы увидели Мари-Жанну Лемерсье, которая неторопливо шла среди спешащих куда-то прохожих.

Белый шерстяной жакет сидел на ней безукоризненно. Из аккуратной, уложенной волнами прически не выбьется ни один волосок. Тончайшие, как всегда, чулки идеально натянуты. На лице почти никакой косметики: лишь слегка подкрашены губы и едва подсинены веки, чтобы оттенить голубизну глаз, вот и все. Мари-Жанна возвращалась с рынка, она несла сетку с овощами и салатом, сверху лежали три помидора.

Мы несколько раз уже встречались с ней у наших друзей рабочих и на танцевальных вечерах. Чаще всего ее сопровождал Бернар Бюзар, он на три года моложе ее (Мари-Жанне двадцать пять лет) и развозит на трехколесном велосипеде надомникам для окончательной обработки пластмассовые заготовки, которые штампуют на фабрике «Пластоформа». Вернувшись с военной службы, Бюзар купил себе гоночный велосипед. После работы он тренируется на стадионе, где такая же наклонная дорожка, как на настоящем треке или на окрестных дорогах. Словом, работает ли он или отдыхает, он весь день на колесах.

Мы с Корделией так в не могли понять, был ли Бюзар любовником, женихом или просто приятелем Мари-Жанны. Они были на «вы», редко ходили под ручку, да и наши друзья приглашали каждого из них в отдельности. Но на вечерах Мари-Жанна танцевала только с Бюзаром. Корделия как-то спросила ее об этом. Мари-Жанна ответила: