«Рост производительности в первую очередь выгоден самим рабочим». И было весьма важно избежать даже малейшего инцидента, который мог бы поколебать веру в эту непреложную истину. А тут вдруг пошли разговоры о стачке с занятием предприятия, о вмешательстве иностранных рабочих, что делало неминуемым обращение за помощью к полиции. Поэтому в дирекцию спешно вызвали рабочую делегатку Пьеретту Амабль.

Как только она перешагнула порог Лионского отделения АПТО и протянула швейцару вызов, ее сразу же направили на второй этаж.

— Господин Нортмер вас ждет.

Господин Нортмер, главный директор всех предприятий АПТО, расположенных на территории Франции, никогда не принимал лично рабочих делегатов. О его существовании Пьеретта знала лишь со слов Нобле, который в затруднительных случаях ссылался на авторитет главного директора: «Так решил господин Нортмер».

— Нет ли тут ошибки? — спросила Пьеретта швейцара.

— Ведь вы мадам Амабль? — в свою очередь спросил швейцар.

— Я, — ответила Пьеретта.

— Вот вас и вызывает господин Нортмер.

Швейцар позвонил по внутреннему телефону, немедленно явилась секретарша и провела Пьеретту к начальнику.

Ковры, кресла, на стенах в рамках и под стеклом фотографии предприятий АПТО. Кабинет господина Нортмера казался не таким старомодным, как все прочие помещения главной дирекции, где по части обстановки строго придерживались классического лионского делового стиля. Но господин Нортмер все же оставался верен темным тонам. Какая огромная разница между его сумрачным кабинетом и нарядным кабинетом Филиппа Летурно!

Нортмер поднялся навстречу Пьеретте из-за стола, покрытого зеленым сукном, предложил ей присесть у овального столика, на котором лежала одна-единственная папка, и сам сел напротив.

Директор был высокий и стройный мужчина в синем, безукоризненно сшитом костюме. Хотя Пьеретта мало что смыслила в мужских туалетах, даже ее поразила непринужденная элегантность господина Нортмера. На вид ему казалось лет сорок, не больше. Глаза у него были живые, смеющиеся. Указав на столик, он начал:

— Я велел принести ваше личное дело и, признаюсь, прочел его с огромным интересом. Вы коммунистка. Я, понятно, ни в малейшей степени не разделяю ваших убеждений, но я уважаю вас, ибо все ваши действия доказывают вашу искренность. Посему я выкладываю карты на стол.

Пьеретта ничего не ответила, лицо ее было бесстрастно спокойным, и лишь неприметная складочка, залегшая между бровей, показывала, с каким вниманием она слушает слова директора.

— Я вынужден, — продолжал Нортмер, — уволить с фабрики Клюзо шестьдесят рабочих. Тридцать три человека уже получили предупреждение. В ближайшие дни последует вторая очередь. И мне было бы весьма нежелательно, чтобы увольнение рабочих послужило причиной каких-либо инцидентов…

Пьеретта вся подалась вперед. Это движение означало начало атаки. Однако Нортмер жестом остановил ее.

— Я знаю, что вы мне ответите: «Если инциденты вам нежелательны, не увольняйте рабочих».

— Совершенно верно, — подтвердила Пьеретта.

— Вы мне скажете также: «Если сейчас стачка доставит вам особенно большие неприятности, тем больше у нас оснований объявить стачку именно сейчас».

— Совершенно верно, — подтвердила Пьеретта.

— Вы скажете также: «Если стачка доставит вам серьезные неприятности, тем больше шансов, что она закончится для нас успешно».

— Совершенно верно, — подтвердила Пьеретта.

Нортмер скрестил на груди руки.

— Ваши рассуждения вполне логичны, — сказал он, — однако в данном случае они неправильны. Видите ли, в сложившейся ситуации для нас важнее уволить шестьдесят рабочих, чем избежать стачки. И я вам сейчас объясню, почему это так…

Ссылаясь на цифры годовых отчетов, Нортмер пояснил Пьеретте, что уже несколько лет АПТО работает себе в убыток. Увеличение капиталовложений необходимо для того, чтобы модернизировать устаревшие методы производства.

— Наша «Рационализаторская операция» имеет целью доказать новым акционерам, что предусмотренная реорганизация позволит значительно уменьшить эксплуатационные расходы как раз в части рабочей силы… Я говорю с вами, как говорил бы с членом административного совета…

Пьеретта снова подалась вперед и раскрыла было рот.

— Знаю, знаю, — живо перебил Нортмер. — Вы сейчас скажете, что рабочие отнюдь не желают, чтобы наши капиталы росли за их счет.

— Совершенно верно, — сказала Пьеретта.

— И что вас мало интересует мнение наших будущих акционеров. И что, наконец, интересы трудящихся, которых вы представляете, находятся в противоречии с интересами АПТО. — Нортмер улыбнулся. — Я угадал? — спросил он.

— Угадали, — ответила Пьеретта. И тоже улыбнулась.

— Видите, как мы отлично понимаем друг друга, — произнес Нортмер с улыбкой. Пьеретта тоже ответила ему улыбкой.

Не раз в течение последующих недель Пьеретта подолгу думала об этих улыбках, которые как бы задали тон их беседе.

Возможно, скажут, уж чересчур она строго, с излишней щепетильностью осуждала себя за то, что улыбнулась. Но Пьеретта впервые в жизни улыбнулась представителю хозяев — и улыбнулась во время разговора о своих делегатских делах. «Почему, почему? — допытывалась она у себя самой. Почему я вдруг ответила улыбкой на улыбку Нортмера?» Может быть, потому, что ее противник сам выложил все те доводы, которые собиралась привести в качестве аргументов Пьеретта, и спор вследствие этого принял слегка комический оборот, и, строго говоря, улыбка в данном случае была даже уместной. Но Пьеретта хорошо знала, что дело тут не в комичности положения. Если уж быть до конца искренней перед самой собой, следовало признать, что каждой своей улыбкой она как бы молчаливо одобряла то высокое мнение, которое сложилось у Нортмера о ее уме. Улыбаясь ему, Пьеретта как бы хотела сказать: «Вы говорите со мной, как с равным по уму противником, и вы правы, хотя я всего-навсего простая работница». Нобле и прочие служащие фабрики, когда ей доводилось вступать с ними в бой, прибегали к прямым угрозам или к хитростям; а Нортмер сумел оценить ее, и, следовательно, ее улыбка подразумевала: «Я польщена тем, что вы видите во мне достойного противника!» Так Пьеретта позволила вовлечь себя в игру. Ей хотелось доказать Нортмеру, что и она тоже способна вести изящную игру. Ей хотелось доказать, что он прав, выказывая ей уважение. Подобная опасность неизменно грозит самым испытанным борцам за рабочее дело. Отсюда соблазн, неизменно встающий перед социал-демократами. Отказываясь от непримиримой борьбы «класса против класса», они тем самым переходят в лагерь противника.

Не слишком ли много рассуждений по поводу какой-то улыбки? — возразят мне. Если мы уподобим борьбу классов известной игре, заключающейся в перетягивании каната, и вообразим себе две партии игроков, которые, крепко упершись ногами в землю, стоят друг против друга, и стоят долго, то победу подчас решает минутная заминка в рядах противника — кто-то чуть-чуть расслабил мускулы, кто-то не вовремя перевел дыхание. А это, согласитесь, куда меньше, чем улыбка. Борьба между представителями рабочих и хозяев идет именно на этом предельном уровне напряженности.

Нортмер не преминул воспользоваться своим преимуществом.

— Вы неудачно начали борьбу, — сказал он. — Может увенчаться успехом стачка, начатая, скажем, за увеличение заработной платы. Может увенчаться успехом стачка, начатая для защиты рабочих делегатов. Если бы, к примеру, я уволил вас, стачка за восстановление вас на работе, возможно, увенчалась бы успехом. И политические стачки бывают для вас удачны. Но никто еще не слыхал, чтобы стачка в защиту уборщиц, ночного сторожа, учеников и стариков, которые достигли предельного возраста, могла бы принять такой размах, чтобы привести к победе. Признайтесь же, что вы согласны со мной…

Пьеретта молчала.

— Ваша стачка или любое другое ваше выступление, — продолжал Нортмер, обречены на провал, и вы это прекрасно знаете сами. Разве не так?