— Вас можно поздравить с успехом, мой друг, — сказала я.
Талейран улыбнулся.
— Я очень доволен. Наполеону не удалось осуществить в Эрфурте задуманного. Он не смог заставить Александра пообещать столь нужную ему помощь в борьбе с Австрией, и российский император вовсе не собирается разрывать отношения с Англией. Лесть и всевозможные обещания Наполеона принесли ему так же мало пользы, как и вспышки гнева. Александр даже послал австрийскому императору письмо, в котором рассеял все его опасения по поводу результатов этой встречи. — Взгляд Талейрана задумчиво устремился в пространство. — Он вел себя очень умно, наш сиятельный Александр. Был очень милым и уклончивым, скользким, как угорь, и на удивление дружелюбным. В его подходе ко всем проблемам была некая обтекаемость и неопределенность, напоминавшая собой полное одобрение, но не предполагавшая никаких обязательств. Именно такой была его реакция, когда незадолго до нашего отъезда Наполеон поручил мне официально информировать Александра о своих брачных планах.
Талейран взял мою руку и поднес ее к губам.
— Благодаря вашему замечательному слуху, мадам, я получил великолепную возможность уже в самом начале встречи в Эрфурте воздействовать на императора Александра и должным образом подготовить его. Используя ваши сведения, я смог представить Александру его «славного брата» в нужном мне свете, и все это с помощью аргументации. Мне не пришлось особенно останавливаться на столь деликатной теме, как брачные намерения Наполеона. То, что даже сам император Александр назвал «блестящим мезальянсом», который, по замыслу Наполеона, должен был из названого брата превратить его в фактического родственника, попросту не заслуживало серьезного рассмотрения. Я поддержал намерение Александра — точнее, я сам предложил это ему — не говорить Наполеону ни «да», ни «нет». В итоге правители расстались в высшей степени любезно, оставшись крайне довольными собой. На самом же деле все кончилось тем, что один из них ничего не отдал, а второй ничего не получил. Единственным реальным результатом этой встречи явилось взаимное недоверие. На этой почве еще предстоит появиться глубоким разногласиям между ними, которые будут определять будущее.
— А имя настоящего победителя в этой дипломатической дуэли — Талейран, — подытожила я.
Талейран поднялся и подошел к моему креслу.
— В таком случае, если я победитель, то своей победой я в значительной мере обязан вам, — заявил он. — И поэтому вы заслуживаете почетной награды. — С этими словами он достал из кармана камзола небольшую коробочку, обтянутую бархатом. — Позвольте мне, таким образом, воздать должное вашим чутким, внимательным и очаровательным ушкам. — Он открыл коробочку. На черной поверхности бархата лежали, поблескивая, изумительные жемчужные серьги каплевидной формы. От восхищения я потеряла дар речи. Талейран привлек меня к себе. — Прошу вас, мадам, снимите вашу одежду и наденьте эти жемчужины. Я хочу посмотреть, как они будут мерцать на вашей коже. Пока еще не ушло мое время, я хочу насладиться этой совершенной красотой.
Как оказалось, времени для наслаждений у нас оставалось не так уж много. Наполеон вновь напал на Испанию — на этот раз во главе двухсоттысячной армии — и вновь одержал победу. Теперь, когда он опять занял Мадрид, всю Европу вновь охватил страх, и это чувство испытывали теперь даже сами французы. В городах и деревнях Франции молодых мужчин и почти еще мальчиков забирали в солдаты, убеждая их в том, что это «большая честь и радость» — идти на войну вместе со своим императором. Новобранцев отправляли в качестве пушечного мяса на далекие от Франции поля сражений, где они должны были воевать и умирать непонятно за что, ибо идея завоевания мира была для них такой же чужой, как и земля, на которую они падали, обливаясь кровью. Как сообщил мне Фуше, по всей Франции скрывались более ста тысяч дезертиров, а самым ходовым товаром оставались поддельные медицинские свидетельства, удостоверявшие непригодность их владельца к военной службе. В стране была принята система семейного обязательства, в соответствии с которой по меньшей мере один человек в каждой семье обязывался идти на войну и умирать — за императора и его империю.
Ощущение надвигающейся катастрофы заставляло объединяться даже таких людей, которые раньше всегда были заклятыми врагами. Талейран и Фуше уже много лет ненавидели один другого, исходя недоброжелательством, и в то же время, с холодной трезвостью оценивая возможности друг друга, они готовы были к совместному сопротивлению нынешнему безумству. Царившая вокруг атмосфера страха и недоверия, а также их собственное политическое чутье постепенно превращали их взаимную ненависть в отношения союзников по борьбе с Наполеоном. В связи с этим на меня была возложена обязанность посредника между Талейраном и Фуше. Я ловила всякий намек здесь, любую недосказанность там, а потом передавала эти сведения тому и другому, приукрашивая или, наоборот, кое-что смягчая. В конце концов мне удалось окончательно примирить бывших противников. Талейрану пришла в голову мысль публично продемонстрировать это неожиданно обретенное единодушие.
— Я хочу открыто засвидетельствовать свое несогласие с политикой Наполеона. Таким образом, я положу начало оппозиции, к которой смогут присоединиться все, кто разделяет мои взгляды, — сказал он. — Наше с Фуше открытое появление в качестве друзей вызовет громкую сенсацию. А подобная сенсация — именно то, что мне так нужно сегодня.
Я передала Фуше предложение Талейрана. Хотя лицемерный шеф полиции предпочитал, как всегда, оставаться в тени, Талейран настоял на осуществлении своего плана.
В декабре наступил наконец подходящий момент — Талейран давал большой прием. На него были приглашены все, кто хоть что-то собой представлял в Париже. Российский посол, в окружение которого входили и мы с князем Долгоруким, также получил приглашение. Это был великолепный прием, который мог устроить только Талейран с его безупречным вкусом. На мне было вечернее платье, отделанное серебряной нитью, а в ушах — подаренные серьги из жемчуга. Из всех гостей я единственная знала о том, что должно произойти в этот вечер. И чувствовала такое напряжение, что оставалась безучастной ко всем комплиментам, почти не танцевала и не ощущала вкуса подававшихся угощений.
Я все время посматривала на позолоченные стрелки часов на каминной полке. Перехватив однажды мой взгляд, Талейран поднял повыше свой бокал шампанского и едва заметно улыбнулся мне. И вот стрелки часов показали половину одиннадцатого, послышался одиночный удар и, словно в хорошо отрепетированной сцене из театральной постановки, дворецкий объявил о прибытии нового гостя. На весь зал, громко и отчетливо прозвучало имя прибывшего — Фуше!
Танцоры тотчас же замерли на месте; гости стали собираться в небольшие группы и перешептываться. Талейран, совершенно не замечая с трудом сдерживаемого возбуждения всех присутствующих, легко и изящно устремился навстречу Фуше, затем тепло, дружески приветствовал его. Увлеченные беседой, они прошли через весь зал, миновали анфиладу небольших комнат и скрылись в библиотеке. Там между ними состоялась продолжительная беседа, во время которой гости, потрясенные столь невероятным событием, попросту умирали от любопытства.
На следующее утро курьеры с сообщением об этой сенсации находились уже на пути во все европейские столицы. По общему мнению, возникновение этого нового союза объяснялось настроением уставшей от кровопролития нации. Специальные люди донесли эту тревожную новость и до Наполеона в Испанию. К сожалению, меня не было рядом, чтобы оценить эффект, который она произвела на Бонапарта. Но, судя по тому, что император, не раздумывая, устремился в Париж, этот эффект, вероятно, был потрясающим. Война, его великие завоевания, победы — все моментально отошло на второй план. Союз между Талейраном и Фуше показался Наполеону настолько опасным, что он сломя голову мчался во Францию, нигде не задерживаясь. 23 января 1809 года он приехал в Тюильри и назначил на следующий день внеочередное заседание Государственного совета. Членами этого совета были все высшие сановники, включая Талейрана, и все высокие должностные лица Франции.
