— Россия… — задумчиво повторила я за ним. Когда-то, на Корсике, Россия казалась мне страной на другом конце света. Неужели мне придется ехать так далеко, чтобы добраться до Наполеона?

В этот вечер, ожидая моего прихода, князь Долгорукий пил водку. В знак приветствия он вдребезги разбил о стену пустой хрустальный кубок и тут же наполнил водкой другой.

— Наконец-то, — сказал он торжествующе. — Наконец-то мой друг Александр и он же наследный принц займет место на российском троне. Наш отец родной, наше красное солнышко. Теперь я возвращаюсь в матушку Россию и снова могу гордиться тем, что я русский.

Я молча выслушала эту вспышку восторга. Итак, наш роман тоже подходит к концу — неужели все закончится так быстро? Мне понятно было желание князя вернуться домой. А куда могу вернуться я? Я подумала о Корсике, о Корте, об Аяччо, о Наполеоне и, сама того не замечая, покачала головой.

— Ну, почему же нет, душенька? — Он обнял меня. — Ты увидишь, Россия — это самая прекрасная страна на свете.

— А разве я ее увижу? — спросила я.

Лицо князя тут же стало серьезным, его рука дрогнула, снова роняя наполненный водкой бокал. Но он даже не взглянул на залитый водкой ковер.

— Неужели ты могла подумать, что я уеду без тебя? — спросил он севшим от волнения голосом.

— Ни в коем случае! — Я попыталась улыбнуться, но улыбка получилась довольно жалкой. — Ты повезешь меня, как крепостную? Или как свою рабыню?

Князь Долгорукий встал покачиваясь. Его лоб угрожающе побагровел.

— Ты оскорбила меня, — сказал он, задыхаясь от ярости. — Я не простил бы этого никому другому.

Он попытался принять вызывающую позу, но еще сильнее зашатался. Его темные глаза превратились в две зловещие щели. Я подумала, сейчас он ударит меня, и вся сжалась в своем кресле.

Но князь вдруг провел рукой по лбу и тотчас же перестал раскачиваться. Вытянувшись передо мной по всем правилам хорошего тона, он со всей торжественностью произнес:

— Позвольте мне предложить вам руку и сердце. Прошу оказать мне честь и стать княгиней Долгорукой.

— Боже мой! — Я была глубоко тронута. — Пожалуйста, сядь сюда, рядом со мной, и выслушай меня спокойно. И не надо больше так горячиться.

Я усадила его возле себя.

— Благодарю тебя за оказанную честь, но я не смогу выйти за тебя замуж, потому что я уже замужем, Казанова — моя девичья фамилия.

Я крепко сжала пальцы, решив, что в подобной ситуации уже не имеет смысла считать себя связанной обещанием не раскрывать своего имени. И призналась:

— Я леди Сэйнт-Элм.

Настроение князя Долгорукого резко изменилось — столь свойственная ему склонность к печали взяла верх. Он зарылся лицом в мои ладони.

— Но я не могу без тебя жить, — проговорил он, запинаясь. — Не могу.

Я смотрела сверху на его сильную шею и черные кудрявые волосы.

— Позволь мне все обдумать, — сказала я с нежностью. — Я живу отдельно от своего супруга. Может быть, я придумаю что-нибудь, смогу найти какую-то возможность поехать с тобой.

Долгорукий поднял голову, его покрасневшие глаза умоляюще смотрели на меня. Я поцеловала его.

— Позволь мне подумать, — повторила я. — Дай несколько дней.

К принятию этого решения, которому суждено было сыграть важную роль в моей жизни, меня подтолкнуло одно печальное обстоятельство. Малышка, моя верная маленькая подружка, покинула меня. Два дня ей нездоровилось, она ничего не ела, несмотря на все мои уговоры, и только тяжело дышала, дрожа всем телом. На третий день утром она с трудом вылезла из своей корзины и подползла ко мне. Я стала ее гладить, а она старалась лизнуть мои руки и виляла хвостом. Затем подняла голову и посмотрела мне в глаза; послышался прерывистый — почти человеческий — вздох, ее тело судорожно изогнулось, и она застыла у моих ног. Когда я подняла ее, в моих руках был всего лишь маленький безжизненный комочек. Я горько и безутешно зарыдала. Никто не мог понять, насколько тяжела для меня эта потеря. Никто и не собирался понимать.

— Да ведь это ж просто собака, — утешали меня. Но для меня Малышка была не просто собакой, а маленьким, любящим и бесконечно преданным мне сердцем. И я попросту была избалована ее постоянной, не допускавшей ни малейшего сомнения любовью.

У меня были потом другие собаки, но Малышка навсегда осталась для меня единственной. Ведь она прошла рядом со мной через все ужасы французской революции, разделила тяготы жизни у Бонапартов, бегство из Франции. Мы вместе голодали и бедствовали, а потом вместе поднялись наверх, к жизни в роскоши. И она всегда любила меня — в хорошие и в плохие времена. А ведь на это способен далеко не каждый человек.

Я похоронила Малышку под кустом сирени на улице Мелькер-Бастай. На голых ветках уже начали появляться почки с зелеными клювиками. Скоро этот куст покроется сиреневыми гроздьями. Прохожие будут любоваться цветами и наслаждаться их благоуханием, и никто из них так и не узнает, что здесь я закопала часть моей жизни.

Смерть Малышки ускорила принятие решения. Чтобы скрыть следы слез и переживаний, я наложила на лицо толстый слой пудры и румян, затем отправилась к князю Долгорукому.

— Я все обдумала, — сказала я ему. — Еду с тобой.

Князь просиял.

— Я брошу всю Россию к твоим ногам. — И тут я подумала: в России мне будет легче дождаться момента, когда Наполеон совершит свою первую ошибку.

Первую ошибку Наполеона мне пришлось ждать не один год. И хотя нельзя сказать, что вся Россия лежала в это время у моих ног, зато я хорошо узнала самого могущественного в этой стране человека — ее императора Александра I. Вначале этот человек был моим добрым покровителем, затем другом, любовником и, наконец, опять другом и покровителем; частые и порою неуловимые изменения в наших с ним отношениях зависели от его императорской прихоти. Нельзя сказать, что все это сколько-нибудь помогло мне приблизить полное и окончательное падение Наполеона, однако я оказалась вполне подготовленной к этому событию.

Когда я прибыла с князем Долгоруким в Санкт-Петербург, то находилась в довольно легкомысленном настроении. В качестве иностранки, не известной никому леди Сэйнт-Элм, я могла позволить себе делать все, что мне заблагорассудится.

Хотя я заранее старалась представить себе жизнь в России по описаниям князя Долгорукого, действительность превзошла мои самые смелые ожидания. Знать жила здесь в такой роскоши и в таком великолепии, что в сравнении с этим меркло все, что мне когда-либо доводилось видеть.

Дом, который князь Долгорукий приготовил для меня, напоминал шкатулку для драгоценностей. Стены комнат, искусно выложенные мозаикой из кобальта, оникса и малахита, были вдобавок украшены драгоценными камнями. Пол покрывали плиты из полированного мрамора, составленные таким образом, что естественный рисунок камня образовывал причудливые узоры. Толстые ковры, шелковые и бархатные драпировки, массивные бронзовые люстры, позолоченные канделябры, посуда из тончайшего расписного фарфора, чеканные серебряные подносы, ножи и вилки из филигранного золота — вся эта обильная, неслыханная роскошь попросту обворожила меня. В моей спальне возвышалась огромная кровать на массивных серебряных ножках. Все остальные предметы обстановки также были украшены серебром и имели обивку из бархата цвета морской волны. Вокруг кровати лежали серо-белые шкуры полярного волка; ходить по их густому меху босыми ногами было невообразимо приятно.

Вскоре после нашего приезда князь Долгорукий отправился в Москву на церемонию коронации императора Александра I. Я, впрочем, не скучала, поскольку вокруг было так много интересного и мне хотелось многое увидеть и узнать, я даже совершенно забыла о времени.

В конюшне у меня стояли несколько великолепных лоснящихся лошадей буланой масти. Каждый раз, когда я садилась в карету, чтобы отправиться осматривать Санкт-Петербург, кучер с рыжевато-коричневой бородой до самого пояса непременно целовал подол моего платья. Под косыми лучами осеннего солнца красиво вспыхивали медные купола церквей; при ярком дневном свете еще отчетливее проступало великолепие дворцов местных аристократов и отчаянное убожество жилищ тысяч простых горожан. В сравнении с русским мещанином самый бедный корсиканец выглядел настоящим господином, поскольку был независим в своих поступках, мог думать и говорить все, что ему захочется. В России же было полным-полно подневольных крепостных, а мещане не смели сказать лишнего. Мне постоянно приходилось наблюдать здесь контрасты.