Тетя Летиция, которая теперь меньше занималась стиркой, поскольку Наполеон отдавал ей свое генеральское жалованье, сидела за столом и при свете единственной свечки зашивала штаны Джироламо. Паолина, уже накрашенная и наряженная для выхода в свет, расчесывала перед зеркалом свои кудряшки. Мария-Антуанетта застегивала крючки на платье Марианны-Элизы, притопывавшей от нетерпения ногой. Когда я вошла, все посмотрели на меня.

— Мама родная, Феличина, да ты бледная, как мертвец! — воскликнула Паолина. — Что случилось?

— Ничего, — ответила я. Мой голос доносился словно откуда-то издалека. Малышка спрыгнула с кровати и кинулась ко мне, виляя от радости хвостом и пританцовывая вокруг моих ног. Тетя Летиция пристально взглянула на меня своими темными глазами и снова склонилась над шитьем. Я взяла Малышку на руки и уткнулась лицом в ее мягкую шерсть. — Ничего, — снова услышала я собственный монотонный голос. — Просто я очень замерзла.

— Ты меня просто поразила. — Паолина снова повернулась к зеркалу и продолжала примерять кокетливо сдвинутую набок шляпку. — Такое впечатление, будто тебя напугали до смерти.

— Да разве что-то может меня теперь испугать? — Я села на кровать, и Малышка тут же устроилась рядом; ее маленькое пушистое тельце согревало меня, единственное, что в этом мире еще способно было дарить тепло.

— Ну, ты готова? — спросила Паолина сестру. — Нам нужно идти, а то мы опоздаем. Марианна-Элиза украшала в это время свои волосы красной лентой. «Ну почему она так любит красный цвет?» — тоскливо подумала я. В самом деле, этот цвет совсем не шел ей. Затем из своей комнаты вышел Луиджи, буркнул какое-то приветствие и загромыхал по ступеням на улицу. Двое младших пожелали спокойной ночи и выбежали из комнаты. Марианна-Элиза была уже вполне готова, и сестры вместе направились к двери. Перед тем как выйти, Паолина еще раз посмотрела на меня. — Счастливо тебе, Феличина. — В ее многоопытных глазах было сочувствие. Паолина чуть задержалась на пороге, ожидая от меня ответа, но, поскольку я не ответила, она гордо откинула назад голову и захлопнула за собой дверь.

Мы остались с тетей Летицией вдвоем, та продолжала шить, я же просто молча сидела. Она, несомненно, знала, что произошло, и была безмерно довольна этим. Ведь она беспокоилась лишь о своем семействе и благополучии собственных детей. А деньги и благополучие были для нее неотделимы друг от друга. И неважно, откуда берутся деньги, главное, чтобы они приносили пользу ее детям. Огонь свечи задрожал. Тетя Летиция воткнула иголку, сложила штаны и поднялась. Она размяла руками поясницу и потянулась.

— Пойду спать, — произнесла она, обращаясь не ко мне, а куда-то в пустоту. Затем, волоча ноги, направилась в свою комнату, бросив через плечо: — Потуши свечу, когда ляжешь. Свечи нынче дороги.

После того как она ушла, мое оцепенение начало понемногу проходить. Мелкая дрожь в ногах усилилась. Скоро я уже стучала зубами и вся тряслась, словно в судорогах. Лишь теперь я в полной мере осознала происшедшее. Все кончилось крахом — напрасными оказались мои усилия, не оправдались ни надежды, ни планы. С невиданной жестокостью и бессердечием Наполеон удалил меня из своей жизни, выбросил, словно ненужную рухлядь. А ведь Карло предостерегал меня в отношении семьи Бонапарт в целом и Наполеона в частности. И Лючия тоже предупреждала меня. Но я считала себя самой умной, всезнающей. Безмозглая дура, я доверилась Наполеону, я поверила в него. Уложила все яйца в одну корзину, а корзина оказалась без дна!

Сожаление уступило место негодованию и ярости. Я не та женщина, кого можно отшвырнуть за ненадобностью. Я — Феличина Казанова. Вскочив на ноги, я вытащила из-под матраца кинжал отца, но тут же опомнилась. Разве убийство Наполеона принесет мне настоящее удовлетворение? Здесь, во Франции, закон кровной мести не действовал. Если на Корсике мой поступок вызвал бы уважение и даже восхищение, то в этой стране меня попросту осудили бы как убийцу и отправили на гильотину. Нет, моя вендетта будет иной. В память врезались слова Наполеона. Я не был у тебя первым мужчиной, сказал он, и, наверное, я не последний. Он даже не подозревал, сколь пророческими оказались его слова. Мне потребуется множество мужчин, которые помогут забыть его губы, его руки, его тело. У меня будет много мужчин, и я сумею использовать их в своих целях, ведь отныне я объявила Наполеону вендетту. То, что однажды случилось, уже не повторится — я больше не стану угождать одному мужчине и зависеть от его прихоти. С этого мгновения я буду только брать, а отдавать будут другие. Гулять на стороне тоже буду только я, а вот испытывать боль я заставлю других. И я не пала духом — теперь мне уже нечего было терять, настало время выигрывать.

Я стала торопливо собирать вещи. Не хотелось ни одной лишней минуты оставаться здесь, у Бонапартов. Я спрятала под одеждой кошелек, в котором еще оставались деньги; когда они закончатся, мне придется расплачиваться собой. Взяв в одну руку узел, другой я крепко прижала к себе Малышку. Напоследок обвела глазами душный подвал с его голыми стенами и плюнула. Свечку я оставила гореть — пусть Клири оплатят новые свечи.

Оказавшись посреди узкой темной улицы, я остановилась, не зная, куда направиться. Я не имела представления о времени, однако вокруг была уже кромешная темнота. Куда я могу пойти в этом опасном городе, с Малышкой на руках, с кошельком и со своим тяжелым узлом?

Ладу! Ну конечно же, я пойду к Ладу!

Когда я постучала в дверь булочной-пекарни, в доме стояла тишина. Я долго стучала и наконец услышала чьи-то шаги. Дверь осторожно приоткрылась, на пороге показался Ладу. На его щеках отсутствовал обычный румянец, а в глазах таилось беспокойство.

— A-а, это вы! — воскликнул он с заметным облегчением. — Входите скорее!

Я протиснулась через полуоткрытую дверь, и Ладу запер ее за мной на несколько замков.

— Можно мне остаться сегодня на ночь? — спросила я.

— Да-да, конечно, — рассеянно пробормотал он, прислушиваясь к чему-то.

— Что случилось? — спросила я, видя его тревожное состояние.

— Пошли в пекарню, — прошептал Ладу.

Через темную лавку на ощупь мы пробрались в пекарню. Когда наконец очутились там, Ладу зажег свечу, и я увидела, что входная дверь крепко заперта, а ставни наглухо закрыты. При свете тусклого огонька лицо Ладу выглядело постаревшим и усталым.

— Что-то произошло? — снова спросила я, теперь уже сама по-настоящему встревоженная.

— Морису грозит опасность. Я узнал от человека, которому доверяю, что на меня поступил донос и меня обвиняют в подготовке заговора и подозревают в укрывательстве преступников. — Ладу провел дрожащей рукой по лбу. — Но я беспокоюсь не за себя. Морис должен куда-то исчезнуть, иначе его здесь найдут. — Он печально покачал головой. — Неужели все напрасно? Морис отказывается выходить из дома. Говорит, у него нет сил отправиться одному куда-то в неизвестность…

Я прервала его, не в силах сдерживаться из-за волнения:

— Морис должен будет уехать. Но куда?

— У меня есть надежные люди; они помогут ему добраться по побережью до Генуи, где сейчас английские военные корабли. Неподалеку расположен как раз город Вадо-Лигуре, а в его гавани полно всяких контрабандистов, разбойников и пиратов. За хорошую плату они переправят Мориса в Англию, там он будет в безопасности. Но вся беда в том, — Ладу горестно застонал, — что он не хочет никуда ехать один. А я не могу бежать вместе с ним, поскольку мы сразу же привлечем к себе внимание. Ведь я и так уже под подозрением, так что могу принести ему гораздо больше вреда, чем пользы.

Я больше не слушала, что говорит Ладу. Ведь он уже подсказал мне, куда я должна ехать. В Англию! Морис не единственный, кто будет там в безопасности. В Лондоне живет Джеймс Уилберфорт, его адрес: Кингс-Корт, 5. Он сказал, что двери его дома всегда открыты для меня и что он готов быть мне другом, любовником или защитником. Уилберфорт не принял революцию, ненавидит Бонапартов, и потом он поцеловал меня тогда, на Корсике. Это был очень запоминающийся поцелуй. Мне вдруг отчетливо вспомнились его веселые глаза, веснушки. Да, он может быть одинаково надежен и как друг, и как любовник, и как защитник. К тому же мы знакомы, и поэтому он предпочтительнее любых незнакомых мужчин.