Тетя Летиция стала задавать мне массу разных вопросов, и мне пришлось объяснить, почему я последовала за ее семьей в изгнание. Я рассказала ей всю правду. Ее удовлетворение тем, что я предпочла ее безденежного сына богатому Карло Поццо ди Борго, заметно умерилось из-за необходимости кормить лишнего человека. Впрочем, когда я сообщила, что у меня есть немного денег, она стала более дружелюбной и даже похвалила меня за то, что я помогла доставить к ней детей. Во время одной из своих чрезвычайно редких эмоциональных вспышек она обняла меня, давая всем понять, что я отныне являюсь частью их семьи.
Паолина тотчас же с радостным визгом повисла у меня на шее. За тот год, что мы не виделись, она сильно изменилась — ее бедра округлились, а грудь стала больше, чем у меня. Теперь она завивала волосы мелкими колечками, подкрашивала красным цветом губы и подводила брови черной краской.
Лицо Марианны-Элизы тоже было сильно накрашено, в ушах красовались дешевые сережки. Красная лента, которой она перехватывала волосы, лишь подчеркивала желтоватый цвет ее кожи.
Джозеф нисколько не изменился. Со своей напыщенной словоохотливостью он приветствовал меня в качестве хозяина дома, что лишний раз заставило почувствовать отсутствие Наполеона.
Луиджи, казалось, остался совершенно равнодушным к моему приезду. Он так же неловко, как всегда, тряхнул мою руку и не сказал ни слова. За это время он подрос и располнел; помятая рубашка, которую он носил без шейного платка, туго обтягивала его выступающий живот.
Я осмотрелась вокруг. В сравнении с этим убогим подвалом дом Бонапартов в Аяччо выглядел королевским дворцом. Гостиная едва освещалась единственной свечкой; в одном темном углу печь и тазик для умывания, в другом — раскладная кровать и ящик с дровами. Грубо сколоченный стол с коптящей на нем свечой и несколько стульев завершали обстановку этой комнаты.
Воздух здесь был нагретым и влажным, пахло плесенью, щелоком, грязным бельем. Эта, а также еще три небольшие комнатки, в которых спали тетя Летиция, две ее дочери, Джозеф, Луиджи и Лучано, — вот и все владения семьи. Тетя Летиция стирала белье для тех, кто сумел извлечь для себя выгоду из революции и теперь мог оплачивать подобные услуги. Паолина и Марианна-Элиза собирали грязное и разносили выстиранное белье, у Джозефа была какая-то мелкая работа в местной коммуне, Луиджи ничего не делал, а Лучано подвизался в Революционном клубе якобинцев — эта работа приносила ему много аплодисментов, но очень мало денег.
Вечером я впервые увидела Лучано — худого и жилистого мужчину с некрасивым ртом и такими же, как у Наполеона, светлыми блестящими глазами. Нам почти нечего было сказать друг другу, тем более что даже в своей семье он выглядел необычайно замкнутым. Он жил тут, но в то же время как бы существовал отдельно от всех. Человек с эксцентричным характером, он ценил лишь собственные мнения и суждения, ни в грош не ставя других.
Тетя Летиция уложила меня спать на раскладную кровать в гостиной. Бонапарты разошлись по своим комнатам, а я лежала на жестком соломенном матраце, и у меня щипало в носу от сильного запаха щелока. Когда из маленькой комнаты донеслось оживленное хихиканье Паолины, меня охватило отчаяние, а к глазам подступили слезы. Я представляла себе дом родителей, свою комнату и мягкую постель, пока не поняла всю бессмысленность этого занятия. Что сделано, то сделано. Я отвернулась к стене и нащупала под ночной рубашкой свой кошелек; его тяжесть несколько успокоила меня. Мне необходимо составить какой-то план, я должна подумать о своем будущем.
Прошло несколько дней, прежде чем я привыкла к тому, что меня окружало. Вид Марселя действовал на меня угнетающе. Дома бежавших или казненных дворян стояли пустые, разграбленные или варварски изуродованные. В некоторых из них поселился разный сброд, топивший печи дорогой мебелью и настенными панелями, готовивший пищу и стиравший на узорчатых паркетных полах, крушивший изящную фарфоровую посуду — и, таким образом, уничтожавший все, что еще оставалось от прежней культуры.
Посреди городской площади на выкрашенном в красный цвет помосте была установлена гильотина. Здесь были казнены сотни и сотни невинных жертв, несчастных людей, на которых пала тень подозрения. И эта гильотина продолжала действовать, хотя и не так часто. Обреченных на смерть мужчин и женщин по-прежнему привозили сюда в большой повозке, и каждое появление этой повозки на площади воспринималось горожанами как праздник.
Одним ясным летним днем мне тоже довелось присутствовать на подобном «празднестве». В то утро я впервые после приезда чувствовала себя легко и радостно. Дело в том, что я получила от Наполеона письмо, в котором он выражал радость по поводу моего появления в Марселе, строил планы на будущее и заверял меня в своей любви. Я возвращалась с рынка, погрузившись в мечты, когда в узкий переулок устремилась толпа оживленных людей. Я растерялась, и эта толпа подхватила меня и вынесла на городскую площадь. Как ни пыталась я протолкнуться сквозь это столпотворение, все было напрасно.
Люди стояли плотно, плечом к плечу, точно стена, и какая-то непреодолимая сила влекла их вперед — к эшафоту в центре площади. На лицах людей вокруг меня застыло странное, почти сладострастное выражение, а их взгляды, словно магнит, притягивала к себе повозка, которая остановилась перед помостом. Меня, ослабевшую от ужаса, толпа давила и увлекала за собой все дальше и дальше вперед.
Рядом с гильотиной на помосте стоял палач в забрызганных кровью штанах и рубашке навыпуск. Сдвинув на затылок свою якобинскую шапку, он отпускал шутки, встречаемые окружающей публикой оглушительным хохотом. В моих ночных кошмарах я до сих пор вижу этого смеющегося палача с заплывшим жиром лицом, слышу хриплые выкрики толпы и чувствую запах крови.
На повозке находились около двадцати мужчин и женщин, притиснутых друг к другу. Их красивые наряды были порваны и перепачканы грязью, кружева висели клочьями, а сквозь тонкую блестящую ткань проступал пот. Однако все они выглядели бесстрастными и невозмутимыми, их бледные лица оставались спокойными, почти высокомерными.
Жить этим людям оставалось какие-то считанные минуты, они проиграли — и все же в своем величественном спокойствии они возвышались над этой беснующейся чернью.
Я обратила внимание на одну женщину, чрезвычайно красивую, несмотря на свой неприбранный вид и клочки соломы в черных спутанных волосах. Ее лицо с высоким лбом и взметнувшимися вверх, точно крылья, бровями отличалось каким-то непостижимым совершенством. Глаза этой женщины, прикрытые длинными ресницами, смотрели куда-то вниз, а губы беззвучно что-то шептали. Может быть, читали молитву? Она не замечала шума вокруг и не поднимала глаз, словно ее душа была уже далеко от этого страшного места. И тут я увидела, своими скованными руками женщина прижимает к груди маленькую собачку. Вот, значит, с кем она разговаривала сейчас, успокаивая это существо и себя посреди бушующего вокруг зла, как она, наверное, уже делала в лучшие времена в своем будуаре.
Она оказалась первой в ряду. Спокойно и бесстрастно, точно на прогулке, делала она последние в своей жизни шаги; женщина спустилась с повозки и поднялась на эшафот. Палач увидел собачку и грубо схватил ее, с громким визгом та упала на пропитанные кровью опилки, покрывавшие деревянный настил, а затем пинком была сброшена на землю. Женщина подняла голову, и я увидела ее глаза — сверкающие синие огни на бледном лице. Она вскрикнула! Этот отчаянный вскрик, казалось, заполнил собой всю площадь. Палач пригнул ее голову и потащил женщину за волосы к гильотине, что было встречено радостными воплями толпы. Отчаянный протест объятого страхом смерти человеческого существа на этот раз заменил собой непонятное черни безмолвное достоинство большинства жертв этого террора.
Женщина начала что-то кричать. Мне кажется, я расслышала слово «малышка». А затем вдруг я почувствовала тошноту и непреодолимые спазмы внутри, перед глазами потемнело.
