— Да ну его, дурака, к бесу! У нас вон дела поважнее. Теперь места пошли знакомые… Вот что. Встанем на стоянку в одной дуброве, там место заповедное, даже колодец выкопан. Переночуем, а перед светом, когда пограничная стража уж точно спать заляжет, проскочим по просеке — и на брод.
Надо ли удивляться, что когда стали они на ночлег, не только сырой апрельский холод мешал заснуть Васке? Девка-поленица из кургана стояла перед ним, живая, в доспехе и грозила, язычница, своим сверкающим мечом. Что грозишь, чего хочешь? На самом деле давно истлела ты, и даже кости твои разбросал жадный приказчик. Не было у твоего народа грамотных, не написали и не напечатали о тебе книгу, и даже не нашлось у вас мастера, чтобы имя твое выбить на твоем каменном истукане… Нет тебя, растаяла твоя слава, исчез твой последний след! И сама она, девка-поленица, словно прислушавшись к его мыслям, исчезла, наконец, растворилась в медленно сереющем небе, в проступающих перед Ваской черных сучьях. Малый растолкал друзей, расстреножил и запряг Голубка.
Дожевывали на ходу. Васка вёл мерина под уздцы, левой рукою заслоняя глаза от голых веток, Бажен с Томилкой подталкивали телегу сзади.
Почти совсем рассвело уже, от всех четверых валил пар, однако река всё не показывалась. На Бажена страшно было смотреть.
Вот пахнуло сыростью, и сразу же дёрнул ушами и остановился Голуб. Васка погладил его по морде:
— Давай, милый, давай, ещё чуток.
— Голуб знает, что делает, — заявил повеселевший Бажен. — Мы у Семи. Я слышал, как рыба плеснула. Тихо! Наставим-ка уши, братцы. Не напороться бы на сторожу.
Но прислушиваться было уже поздно.
Глава десятая, в которой Васке не удаётся увидеть, как заряжается настоящая пищаль, а ещё рассказывается в ней о беспримерной доброте и справедливости путивльского воеводы
Прислушиваться было поздно, потомy что проснулись птицы и подняли такой галдеж, что себя трудно стало расслышать.
Скоморохи протолкнули телегу туда, где лес переходил в кустарник, и виден уже был туман над Семью. Васка отправился на разведку. Выставил голову из кустов и поглядел влево — чисто, прямо — в тумане проступил такой же дубняк на чужом, польском берегу, повернул голову направо — и увидел в двух шагах безусого пешего стрельца с пищалью в руках, во все глаза разглядывающего его, Васку. Стрелец, не изменив изумленного выражения лица, растянул губы в улыбке и поманил паренька пальцем. Тот, опомнившись, бросился в чащу, успев увидеть, как стрелец дернул ствол пищали кверху и что лицо его исказилось…
Грохнул выстрел. Птицы умолкли на мгновение и засвистели снова. Бажен, метнувшись, вернул к телеге пустившегося было бежать Томилку и вернулся спокойно на свое место.
— Наши хоть?
— Стрелец, — дурацки ухмыляясь, отвечал Васка.
— Наши. Службу несут — хоть то утешно.
Кусты затрещали, и новый Васкин знакомец появился в них, держа руку на головке сабли. Второй стрелец, бородатый, с пищалью наготове, держался сзади.
— Кто таковы?
— Да скоморохи мы походные, люди князя Ивана Борисовича Хованского. На Путивль идем, да чтой-то заплутали. Указали бы вы нам, служивые, дорогу…
— Хорош Путивль… — начал было задиристо первый стрелец, однако второй оборвал его:
— Глянь-ка, Шестачок, что в телеге у них.
Тот подошел вразвалку, спихнул с телеги Ваську и заглянул под рогожу.
— Оружия не видать. Ух ты, машкары-то какие! Волынка, гудок… Похоже, что вправду скоморохи. А смотри, дядя Иван, у этого вот — рожа и впрямь разбойничья!
Томилка, не обидившись на такую похвалу, скривился преуморительно. Шестачок захихикал. Бородач велел ему взять мерина под уздцы и выводить к броду. Сам вжался в кусты, пропустил телегу и пошел сзади, не опуская пищали.
— Дядя, убрал бы ты свою пушку, а? — попросил лениво Бажен, — зачем тебе нас, весёлых, страшиться?
— Послужи, красавец, с мое в порубежных городах, и тогда я твои советы выслушивать стану.
Телега выкатилась на отмель, скоморохи огляделись, и тут Бакен заскрипел зубами: песок на обоих берегах Семи оказался изрыт копытами и исполосовал колеями, а справа от той просеки, по которой они пробирались к реке, спускалась к броду битая, разъезженная дорога. Атаман вместо тайного брода вывел ватагу на охраняемый Макошевицкий перевоз!
Тут же, на отмели, бородач приказал развязать воз и ещё раз, теперь дотошно, осмотрел поклажу. Постоял, подумал, потом свистнул два раза. Из кустов выехал стрелец с карабином за плечами и двумя конями в поводу.
— Садись, Шестачок, в седло. Отведи этих пташек перелётных в приказную избу. Расскажи там подьячему, как поимали иx. И смотри мне, заряди прежде стрельбу и держись, как учил тебя, всю дорогу сзади, чтобы, не дай Бог, какого озорства над тобою не учинили. Скоморохам пальца в рот не клади… Про смену там нашим напомни.
— Сыро тут заряжать, дядя Иван, — пожаловался Шестачок. — Пусть лучше Тренка даст свой карабин, набитый — хорошо, дядя Иван?
Старший повернулся к нему спиною. Третий стрелец, подъехав, безропотно поменялся. Васка горько вздохнул: он уже решил, что увидит, как заряжается настоящая боевая пищаль.
Через два часа скоморохи, сопровождаемые бдительным Шестачком, въехали в Путивль через Конотопские ворота. Посад, хотя и был защищен крепкою стеной, напомнил однако Васке украинские села, о которых рассказывал ему батя: тут покрывались уже первым по теплу зеленым пухом яблони в садах, чернели вспаханные огороды. Попетляв, улица уперлась в ворота острога, как и посад, окруженного рвом, на этот раз поглубже, да и стены были мощнее и выше. Из бойниц в три ряда торчали жерла пушек.
Снова копыта простучали по мосту, и путники оказались среди высоких, в три и четыре жилья, пестро расписанных яркими красками теремов, над которыми вздымали свои цветные купола церкви, деревянные и каменные, с гульбищами и переходами. Васка начал было ещё на посаде считать церкви, однако сбился… Глаза его, оголодавшие зa зимнее сидение в Райгородке, всё не могли насытиться.
— Что, по нраву тебе? — скучно промолвил Бажен. — Недаром здешние бахвалятся: «Путивль-городок — Москвы уголок».
Шестачок, в городе выехавший наперед, пересёк маленькую площадь, держа к деревянным хоромам, и спешился под высоким крыльцом, у которого томились два стрельца в лазоревых кафтанах и с бердышами.
— Здорово, братцы! Петруха, господа наши воеводы на месте ли? — подбоченившись, вопросил Шестачок.
— Господин воевода Лександра Матвеевич в приказной избе, а князь Владимир Прокофьич в отъезде, — отвечал один из караульных, с равнодушным любопытством разглядывая скоморохов.
— Вечная мне, сиротинушке, невезуха! Куда ж денешься, пойду доложусь, а ты присмотри, брат, за этими вот.
Молодой стрелец снял шапку, перекрестился и поднялся на крыльцо. Томилка звонко зашептал Бажену:
— Поездка наша коту под хвост! Посадят, дело ясное, в тюрьму. А пока отсидим, раскрадут снасти; о мерине же и подумать больно…
— Ну виноват я, Томилушка, что не на тот брод ватагу вывел, так прикажешь мне теперь на коленки пред тобою стать? А? Если оно поможет тебе, давай стану.
Услышав такой разговор, Васка с новой жадностью завертел головою: что увидишь потом из тюрьмы? Вначале знакомая фигура не остановила его внимания, потом он снова нашел глазами того мужика, уже поворачивающего в переулок…
— Дядя Андрей! Бубенист!
Прохожий обернулся, просиял и рысцой подбежал к скоморохам.
— Вонá! Весёлые с Зыбковской ярмарки! А я гляжу: вроде и они, да только медведя нет…
— Дядя, некогда растабарывать. Мы в передрягу нечаянно попали, выручи нас. Возьми к себе, пока суд да дело, телегу и мерина нашего! За нами не пропадёт.
— Это что ж… Дело такое… Сторожа ваша где?
Караульный Петруха молча отвернулся и протянул ковшиком узловатую ладонь. Бажен, срывая пуговицы, выдернул из-за пазухи кошель и щедро отсыпал; Петруха кивнул и пальцем указал на товарища. Бажен добавил, выхватил из-под рогожи мешок со съестным и хлестнул вожжами Голубка. Андрюша Бубенист поймал вожжи и исчез в переулке, успев крикнуть:
