— М-да, как все изменилось… чертовски изменилось, — повторил он, на этот раз погромче. Река с земли выглядит совсем иной; настолько же неузнаваемой кажется и земля, если рассматривать ее с палубы движущегося парохода.
Прежде всего, как пассажир судна, он всегда ощущал постоянное движение, и не просто пульсирующий ход парохода или непрерывное течение, подтачивающее материк и песчинку за песчинкой уносящее его в море. Берега реки, похоже, тоже пребывали в движении, медленно, спокойно, не спеша и без остановки проплывая мимо и пропадая из поля зрения, то приближаясь, то исчезая… Здесь же, на берегу, преобладало впечатление повсеместной неподвижности. Оттуда, из-за затапливаемой зоны между рекой и дамбой, сама река казалась металлически неподвижной. Словно даже время остановилось. А пылинки, сонно висящие в воздухе над залитой солнцем дорогой, будто остались здесь от телег, проехавших еще накануне. Неужели пароход доставил его в этот неподвижный, застывший мир всего лишь вчера вечером?..
Поток его размышлений был прерван появлением сморщенной негритянки, ковыляющей ему навстречу вдоль реки по той же дороге, по которой он тащился уже более получаса. Она была в бесформенном ситцевом одеянии, а на голове ее красовалось три широкополые, грубо сплетенные из листьев пальметто[3] шляпы, насаженные одна на другую. Он вспомнил, что уже видел эту старуху рано утром с верхней галереи гостиницы, когда она, прихрамывая, брела по дорожке. Навстречу ей шли двое мужчин, увлеченных беседой. Как только их пути пересеклись, она сорвала с головы две шляпы, перевернув их, протянула к мужчинам и при этом вкрадчивым голосом проговорила всего одно лишь слово: «Подайте!» Оба бросили в протянутые к ним шляпы по мелкой монетке. Третья же шляпа оставалась на голове женщины, защищая ее курчавую макушку от палящего солнца. Сейчас она приблизилась к нашему страннику и проделала то же самое, если не считать того, что сняла только одну шляпу. Незнакомец порылся в кармане, извлек три серебряных доллара и бросил их старухе.
— Тут по монетке для каждой твоей шляпы, тетушка! — произнес он. — Пожелай мне удачи!
— Молюсь великому Господу! — воскликнула негритянка. — Молюсь ангелам на небесах — дали сегодня Моппи удачу. Пожелать тебе счастливо? О, ты уже счастливо, у тебя все есть. Это Моппи говорит: Боженька любит тебя. Аллилуйя! Благослови тебя, и сердце твое, и душу! Моппи говорит свое заклинание, чтобы Бог принес тебе удачу. И сейчас.
Не успела она заковылять прочь, как за крутым поворотом дороги он увидел дом, к которому так упорно стремился. Действительно, дом возник так внезапно, что, забыв все «заклинания», он с радостью почувствовал, что удача наконец пришла к нему, ибо сейчас перед ним, восхитительно неизменный, несмотря на все перемены вокруг, находился объект его сердечных устремлений.
Он снова остановился, чтобы рассмотреть дом в сверкающем свете послеполуденного солнца. Да, он был точно таким, как в его воспоминаниях, только теперь, находясь совсем близко, он казался еще более впечатляющим, более прекрасным и более желанным, чем издалека. Особняк не был длинным, низким и бесформенным, как большинство образцов ранней луизианской архитектуры. Это было массивное квадратное сооружение, окруженное коринфскими колоннами, три этажа взмывало ввысь, не считая бельведера, венчавшего дом. И что особенно поражало и восхищало незнакомца в особняке — это почти невероятное сходство с самыми крупными и замечательными плавучими дворцами, на которых он сделал свое состояние. Широкие галереи точь-в-точь напоминали просторные двухэтажные палубы; две лестницы, находящиеся внизу, на земле, на большом расстоянии друг от друга, встречались высоко вверху, над главным входом, точно так же, как лестницы, ведущие к огромному входу в главный салон на роскошном речном пароходе; и даже бельведер блеском своего стекла очень напоминал рулевую рубку. Этот дворец даже приходился больше ему по вкусу, поскольку стоял на твердой земле, а не плыл по воде. Годы странствий остались позади, по крайней мере он на это надеялся.
Незнакомец по-прежнему стоял, не сводя зачарованного взгляда с открывающегося перед ним зрелища, когда входная дверь медленно отворилась и на галерею вышла дама. Он не сомневался, что она почувствовала его присутствие; однако она не сразу посмотрела в его сторону, а сначала повернулась вправо и, слегка перегнувшись через перила, стала вглядываться в расположенный в саду фонтан, словно там было что-то привлекшее ее внимание.
Женщина была одета в черное платье явно устаревшего фасона; в нем ощущалась мода довоенных дней, нынешние стали более сдержанными в объеме. Однако платье смотрелось на даме красиво, даже несколько шикарно. Овальное и очень бледное лицо женщины свидетельствовало о том, что она бережет цвет лица и не рискует подставлять его солнцу. Поскольку незнакомец видел ее лицо вполоборота, то не мог разглядеть глаз, о чем сразу пожалел; но, с другой стороны, ее поза позволяла ему рассмотреть небезупречный, но пикантный профиль. Его восхищение возросло еще больше при виде покатых плеч, полной груди и узкой талии. Ее черные, как и платье, волосы были очень блестящими и чрезвычайно пышными, и все это изобилие, собранное в локоны и косички, завершалось затейливым «водопадом». Будучи человеком проницательным, незнакомец догадался, что у нее нет достаточных средств, чтобы обзавестись новыми туалетами, равно как отсутствует и сноровка или стимул перешить старые, однако ей доставляет удовольствие следить за модой на прически, описываемой в журнале Годе[4].
Она отвернулась от фонтана, затем медленно, словно плывя, отошла от портала, остановила взгляд на цветочной клумбе и лишь после взглянула в его направлении. И тут же отпрянула назад, издав тихий, приглушенный вскрик, ухватившись одной, унизанной кольцами рукою за перила, а вторую взволнованно поднеся к кружевным оборкам на груди.
— Добрый день, — не сходя с места, поздоровался незнакомец почтительным и одновременно заискивающим тоном. — Мне надо попросить у вас прощения за вторжение, но, поверьте, это произошло невольно. Когда я шел по дороге, меня настолько поразила красота вашего дома, что я ничего не смог с собой поделать и подошел поближе, чтобы полюбоваться им… И чем больше я рассматривал его, — продолжал он с явным уже преобладанием льстивых ноток над уважительными, — тем больше восхищался.
Он поклонился и с обворожительной улыбкой снова посмотрел вверх, на галерею. Дама же, в свою очередь, все больше затруднялась изображать недовольство, которого она, собственно, и не ощущала.
— Признаюсь, мсье, вы испугали меня на какое-то мгновение, — проговорила она с явным акцентом, но, как и все остальное вокруг нее, этот акцент был чрезвычайно милым. — Ведь я живу столь уединенной жизнью, что совсем перестала ожидать гостей.
— Если вы ведете уединенный образ жизни, мадам, то, должно быть, вы сами избрали его. И сделали многих людей несчастными… Если позволите, я скажу — многих мужчин несчастными и безутешными.
Из ложбинки между грудей дама извлекла носовой платок с широкой черной каймой и поднесла его к глазам. Однако не стала слишком долго скрывать под ним свое красивое лицо.
— Это я — безутешна, мсье, — сказала она. — Мой дорогой супруг — самый лучший, самый добрый и обожаемый человек на свете — скончался восемь лет назад… прежде чем этот дом, которым вы так любезно восхищаетесь и где мы с ним провели много счастливых лет вместе, был полностью достроен. С тех пор я живу здесь одна… всю эту ужасную войну… пережила и опустошение, последовавшее за ней. Теперь больше никто не ходит друг к другу в гости, как это было принято раньше среди семей, проживающих у реки. Ведь большинство из них в трауре, как и я. Дух общения утерян… все действительно подавлены. Что же до приезжих, то зачем им искать нас? Теперь тут не осталось ничего, что приводило их прежде в большие дома плантаторов.
