Но обо всем этом женщина не раздумывала. Вот увидит сейчас Соню — и без слов, без мудрых рассуждений кинется к ней на шею. Кинется и заплачет... Да, заплачет! С умной, едкой Алисой она не могла бы этого допустить. А с теплой, кроткой Соней можно. Все можно! Она не осудит, поймет и совсем по-матерински прижмет к своей большой, теплой груди... В смятении Елена не воспользовалась лифтом. С трудом перевела дыхание у двери с металлической карточкой «Е. В. Тулупов». Нажала кнопку. За дверью все ближе шаги. Неторопливые, мягкие... Конечно, Соня. Вот сейчас откроется дверь — и она кинется к ней...
Дверь открылась. Но прежде чем Елена успела что-нибудь произнести, к ее груди прижалась Соня. Она всхлипывала:
— Ленка, родная, вчера Маечку привезли из роддома... Я так счастлива! Чудный парнишка... Похож на меня, честное слово, похож! — Доброе, круглое лицо Сони сияло. — Глазенки — смородинки! Как у меня в детстве! Пойдем, пойдем!.. У нас там весь синклит собрался...
Соня выхватила из рук Елены пальто.
— Как всегда, вешалки нет? Бог с ней! Вот только обернусь немножко — пришью... Идем, родненькая!
В самой большой комнате действительно собрался семейный синклит: был здесь и молодой дед, профессор Тулупов, и корректный его зять с дородной матерью, и сияющая Майка, и, наконец, с тазиком в руках домработница Екатерина Ивановна.
К прибытию новорожденного все было умело подготовлено. Комната, в которой до этого жили молодые, превратилась в чудесную детскую: в центре, под легким голубым пологом, возвышалась кроватка. На полу лежал похожий на крем, почти съедобного вида коврик.
— Пенопласт, — уловив взгляд Елены, с улыбкой пояснил профессор.
— Подойдите, дорогая, не стесняйтесь! — как бы даруя ее высокой милостью, предложила дородная дама.
В это время из кроватки послышалось нечто похожее на скрип.
— Да он сыренький! — прикоснувшись к пеленкам, отчаянно вскрикнула Соня. — Екатерина Ивановна, тальк, пожалуйста!
Женщины склонились над белой куколкой: их руки ловко перепеленывали младенца. Майка тоже приблизилась к кроватке, но лишь наблюдала. По правде сказать, к этой стройной, изящной блондинке мало шла роль матери.
— Леночка, родная! — полуобернулась к подруге Соня. — Прости, голубчик!.. Поболтай пока с дедкой!..
— Прошу вас, Леночка! — любезно распахнул профессор дверь. — Чай на столе.
Как всегда, он был особенно любезен с вдовой своего друга. Но, как всегда, если им приходилось оставаться наедине, легкого, непринужденного разговора не получалось.
Елена Николаевна помешивала чай в темно-синей с золотом чашке, Евгений Владимирович искусно нарезал сыр.
— Так-то, дорогая, старое старится, а молодое расцветает, — вздохнул он. — Закон жизни, ничего не поделаешь!
Елена давно заметила, что такие фразы профессор произносит автоматически, лишь понижая и повышая голос. Словно на всякий случай жизни он сделал запас многозначительно-банальных фраз. И, когда нужно, без всяких усилий их извлекает. «Наверно, это удобно, — подумала Елена, — соорудил между собой и миром удобную прокладку. И укрыл себя за ней...»
Через столовую, вежливо поклонившись, прошел красивый мальчик, младший сын Тулуповых — Алик. В руках у него была ракетка от настольного тенниса.
— Жертва пинг-понга! — улыбнулся профессор, проводив сына любовным взглядом.
Продолжая, видимо, начатый у кроватки взволнованный разговор, в столовой появились Соня и мать зятя. Речь шла о «розовом» и «голубом»... Не без усилий Елена поняла, что ждали девочку и наготовили вещей розового цвета; оказался мальчик, и кое-что так и осталось — розовое, например, одеяльце.
— Предрассудок! — спокойно произнес Евгений Владимирович.
Как ребенка, любовно-снисходительно он потрепал жену по щеке. Соня махнула мягкой, доброй ручкой, засмеялась. Только мать зятя никак не могла успокоиться.
Елена приподнялась:
— Мне пора, я ведь на минутку...
— Леночка! Родная! — воскликнула, искренне горюя, Соня. — Не убивай!
— Поговорим... — не меняя выражения лица, шепнула Елена.
Учуяв в этом шепоте что-то такое, Софья Алексеевна торопливо вышла за ней в переднюю.
— Что, Леночка, что? — испуганно спросила она.
— Он уезжает!..
— Бросает?! — сразу же поняв, о ком идет речь, воскликнула Соня. В голосе ее звучал ужас. Это слово Елена повторить не смогла. Молча кивнула. — Главное, не торопись! — зашептала Соня. — Можно поправить... Помнишь, как тогда, зимой? Я с Виталием поговорю... Евгений Владимирович говорит...
В самые затруднительные моменты у нее почти непроизвольно возникало имя мужа. И, глядя в добрые, голубенькие глазки, вслушиваясь в сбивчивую речь, Елена почувствовала почти спокойную безнадежность.
— Прощай, Соня! — поцеловала она мягкие, пушистые волосы.
— Почему «прощай»? — еще больше испугалась Соня, даже приложила к груди свою пухленькую ручку.
— Ба-бу-ся! — послышался из столовой звучный голос ее мужа.
— Только не делай глупостей! Только не делай!.. — умоляюще зашептала Соня. — Ведь я знаю, ты сумасшедшая! Не будешь?
На глазах ее сверкнули слезинки... В дверь заглянула красивая, чуть посеребренная голова профессора. Соня метнулась к мужу...
Когда Елена спускалась по широкой лестнице, до нее донеслись приглушенные звуки скрипки. Кто-то музицировал...
Она шла к метро, прямая, высокая; внутри у нее все застыло. Зато не так уж болело. И женщина опасалась сделать лишнее движение; только бы не вернулась эта боль... Так недвижно съехала она по эскалатору к платформам.
Поезда приходили и уходили. А женщина в сереньком пальто один за другим их пропускала. Куда ей торопиться?
Кто-то ее толкнул. Елена поспешила в вагон. Поезд пронес ее почти под всей Москвой. Минуя свою обычную остановку, «Красные ворота», она вышла на станции «Сокольники».
Здесь они часто бывали с Андреем. Особенно зимой, когда лыжи... Случалось, доходили до Богородска. Елена неторопливо пошла по асфальтированной дорожке в глубь парка. Вот пруд, где они когда-то катались на лодке. Он стал куда больше...
Впрочем, то, что творилось в природе, что было вокруг, до нее доходило плохо. Который час? Она не могла на это ответить. Вот только хорошо — мало людей. Никто не помешает.
Елена опустилась на скамейку у пруда.
Надо понять что-то самое ей нужное, самое необходимое. Но что?
«Розовое»... «голубое», — некстати зазвенели в ее памяти взволнованные голоса...
Тихонькое безумие тех, кто привык прятаться от простой и грубой правды жизни!
Нет! Им с Андреем все эти розовенькие цветочки, вся эта сладенькая чепуха были не нужны!
Казалось, чего проще было бы Андрею убедить себя в том, что он, подающий надежды ученый, нужнее в тылу, чем на фронте? Его друг Женя Тулупов в последний момент передумал — от брони не отказался. Андрей поехал один... А через полтора года и война кончилась. Разве Тулупов не проявил дальновидности? Сколько раз, читая его труды, она в этом убеждалась! А добросовестность профессора, его умение работать по двенадцать часов в сутки? Чего же она не может ему простить? Свежего цвета лица? Счастливой семейной жизни? Неужели это зависть? Разве плохо, если бы Алику не нужна была чужая рука, чтобы выводить его на зарядку?
В здоровой, дружной семье и дети росли сильными! Конечно, Соня с годами стала слишком «домашней» и даже не вспоминает, что когда-то увлекалась математикой. Но разве и теперь не залюбуешься на ее милую, все еще свежую красоту? Так для кого же из них была открыта настоящая правда жизни? Кто угадал верные пути?
Елена даже передвинулась на скамейке точно для того, чтобы с новой позиции было бы еще удобнее видеть то, что так беспощадно ей открывалось...
Соня не отрицала, что в дни войны как могла удерживала мужа. Да, она отстояла, как Соня выражалась, «его большую жизнь».
А она?
Исчезла скамейка, темный пруд, серое небо... Сейчас Елена видела последний час расставания. Андрей, искоса поглядывая на нее, все посвистывал, а она молча, дрожащими руками укладывала в брезентовый мешок нехитрые его вещи. Знала, что должна быть матерью, но не позволила себе ни вздоха, ни слезы. Не пощадила ни себя, ни этого удивительного человека! Ведь тот же Тулупов с благородной откровенностью говорит, что Андрей был талантливее его, что именно он был одним из первых создателей радиолокатора.
