— Вот это другой разговор. А помните, как вам был напрямую задан вопрос: «Известно ли вам, профессор, что наш вождь является вождем всего человечества?»

— С какой стати кому бы то ни было понадобилось задавать мне этот вопрос?

— Зарубите себе на носу: вопросы здесь задаю я, а не вы! Но в порядке исключения отвечу: означенный разговор произошел в перерыве. Так как же?

— Не помню. Возможно, так оно и было.

— Ага! Надеюсь, и свой ответ теперь вспомнили?

— Нет.

— Старческая память подводит? Что ж, придется помочь. — Следователь снова выдвинул ящик стола. — «Эти вопросы не входят в мою компетенцию», — вот что вы ответили.

— Вполне возможно. Я по-прежнему утверждаю, что точно не помню, но если кто-то действительно задал мне такой вопрос, то я со всей очевидностью должен был ответить именно так. Это мой обычный ответ на аналогичные вопросы.

— Ах вот оно что! И что же вы подразумеваете под аналогичными вопросами?

— Если бы, к примеру, речь зашла о всемогуществе Господа, о премудрости Всевышнего.

— Вы человек религиозный?

— Помилуйте, как раз в том-то и дело, что я — человек не религиозный. В этих вопросах я не разбираюсь, а потому не считаю себя вправе отвечать прямо: «да» или «нет». Терпеть не могу, когда в диспуте стороны исходят из разных посылок. В таких случаях я почитаю за благо пресечь дебаты и обычно говорю: «Это не по моей специальности». Или: «Это не входит в мою компетенцию». Я, понимаете ли, физик. И диалектический материализм считаю правильным учением, поскольку он не противоречит постулатам физики.

— Гм…

Свежевыбритое лицо молодого человека выглядело помятым. Растопыренными пальцами он расчесал свою шевелюру, и от этого по кабинету вновь поплыли волны парфюмерных запахов.

— Ну ладно, — сказал молодой человек, который, на взгляд Андриана, был, видимо, не старше его студентов. Из ящика письменного стола он вынул чистые листы бумаги. — Вот тебе четыре листка, — сказал он. — Ступай в угол, садись за столик, вон туда, — он указал рукой, — и пиши чистосердечное признание. Подробно изложишь всю свою контрреволюционную, шпионскую, вредительскую и террористическую деятельность. Назовешь человека, который вовлек тебя в организацию, а также перечислишь всех, кого ты завербовал со шпионской, террористической и вредительской целью. В списке должно быть не меньше трех человек. — Он пододвинул старому профессору стопку бумаги и вытащил из ящика стола гибкую стальную линейку.

— Простите! Я стараюсь объяснить вам, что, кроме своей специальности, ничем другим не интересуюсь. Возможно, это ошибка, но ведь не преступление. Вызовите свидетелем директора института или моих студентов, справьтесь у руководства комсомольской организации. Кстати сказать, процитированный вами ответ лишь подтверждает мои слова…

— До сих пор все шло нормально, однако пора приступать к делу. Садись и пиши, а об остальном потом потолкуем.

— Мне не о чем писать.

— Пиши, говорят!

— Позвольте, но…

Гибкая стальная линейка обрушила первый удар на бритую голову старого человека. Удар не был болезненным, линейка опустилась на голову не ребром, а плашмя, и все же у профессора выступили слезы на глазах.

— Пиши!

— Я не знаю, что писать.

— Ах, не знаешь? Кто ты по специальности?

— Физик, преподаватель университета.

— Учитель, значит.

— Учитель.

— Ты бил учеников?

— Помилуйте, да это же взрослые люди!.. Чуть ли не ровесники ваши.

— Не бил, значит? Ну ладно. А тебя когда-нибудь били? Отвечай: били?

— Мать… однажды. Мне тогда было пять лет… Один раз.

— Всего лишь один раз?

— Да, — ответил Андриан самым решительным тоном. — Всего лишь один раз, да и то матери было так стыдно, что она никогда больше пальцем меня не тронула.

— И в школе тебя не били?

— Нет.

— Небось хорошо учился?

— Да.

— Ну тогда ложись сюда, на письменный стол. Придется мне стать твоим учителем. Я тебя научу писать.

Старый профессор не шелохнувшись сидел на стуле, куда его усадили в начале допроса.

— Ну как, не передумал? Может, теперь сообразишь, что от тебя требуется? Садись в угол и пиши!

— Да нечего мне писать! То есть, если вы желаете подтверждение в письменном виде, я могу написать, что никакой вины за собой не признаю. Политикой я не занимался. О преступлениях, в которых вы меня обвиняете, я и понятия не имею, они вообще чужды моим жизненным принципам. Я никогда…

— Не твоя специальность, так, что ли? — засмеялся молодой человек, размахивая линейкой перед носом старого профессора.

— В точности так. Не моя специальность. К политике не проявлял никакого интереса. Пожалуй, это недостаток… но…

— Это мы уже слышали. Кончай дурака валять! Будешь признаваться?

— Я все сказал.

— Тогда ложись сюда, на стол. Да поживее!

Старик, замерев, сидел на стуле и не двигался.

— Ложись! Ты, видно, все еще не понял, что со мной шутки плохи. — На лице молодого человека сквозь тонкий слой пудры пробился румянец гнева. — А ну ложись!

И тогда старый профессор медленно взобрался на письменный стол. Лег так, как, ему казалось, ложатся провинившиеся ребятишки в школе, только брюки спускать не стал. Ведь он даже в бытность свою школяром не видел экзекуции. У них, в сельской школе, была очень добрая учительница, и он лишь понаслышке знал, что учителя наказывают детей розгами. Он лег, как, по его представлениям, следовало ложиться в таких случаях, и закрыл глаза руками.

— Умеешь писать?

Андриан, уткнувшись ничком, молча качнул головой.

Упругая линейка резко просвистела в воздухе и опустилась — уже ребром.

— Будешь писать? — линейка просвистела второй раз.

— Умеешь писать? — тот же свист в третий раз.

— Будешь писать? Умеешь писать? Будешь писать? Умеешь писать?

Слезы на глазах старого профессора высохли. Он почувствовал в себе силу, зная, что не станет оговаривать самого себя, не станет клеветать на других. Теперь ему не было нужды закрывать глаза руками.

И вот, лежа на столе под ударами, сыплющимися на спину и затылок, он вдруг увидел возле самой головы объемистую пепельницу, полную окурков. Иные папиросы были выкурены лишь наполовину, другие и вовсе чуть ли не целые.

Источавший парфюмерные запахи молодой человек с синевато-серым лицом нервно работал линейкой, а раскрасневшийся от волнения старик, на голове которого после стрижки наголо едва начала пробиваться седина, осторожно шевельнул рукой. Затем естественным неторопливым движением, словно он всю жизнь только этим и занимался, профессор Андриан протянул руку к пепельнице. Чуть выждал, затем запустил туда пальцы и выгреб окурки.

— Умеешь писать? Будешь писать? Умеешь писать? Будешь писать?

Старый профессор медленно подтянул к себе полную горсть и сунул окурки в нагрудный карман пиджака, который портные называют кармашком для сигары, а иные щеголи украшают цветным шелковым платочком. В тот карман, где он несколько десятилетий носил свое любимое вечное перо фирмы «Ватерман» вплоть до того момента, когда при обыске перед баней у него не отобрали это с точки зрения тюремных правил во многих отношениях опасное орудие. Снабженная золотым пером, ручка представляла собой ценность; будучи письменной принадлежностью, подлежала особому запрету, а в качестве металлического предмета могла быть использована при подкопе стены или для повреждения оконной решетки, равно как орудие самоубийства, а стало быть, как вспомогательное средство при побеге любого рода…

Ударов он почти не ощущал, но слезть со стола без посторонней помощи не смог. Молодой человек звонком вызвал конвойного, и тот ухватил профессора под мышки.

— И меня мучаете, и себе вредите, — устало проговорил молодой человек. — Рекомендую одуматься к нашей следующей встрече.

Когда Андриан вернулся в камеру, сотоварищи без лишних слов высвободили ему целую койку, хотя к этому моменту там спали четверо. Старосте достаточно было, не отрываясь от шахмат, лишь бросить взгляд, чтобы убедиться: привычная процедура проходит как надо, безо всякого приказного вмешательства.