Наступило долгое-долгое молчание. Евсей даже побледнел, дожидаясь ответа, но не стронулся с места. Возчики стояли в нерешительности.

— Поговорили, и будет. — Голос чужака звучал хрипло. — У Михаила приготовлена мера зерна. Можешь взять.

— Не надо мне зерна! Ты мне за собаку деньгами плати.

— Хватит, Евсей! Заткнись, слышишь? И уноси отсюда ноги, да поживее! — не выдержал один из возчиков помоложе. — А не поспешишь убраться, то от меня получишь свой должок, ежели этот человек, бог весть почему, стесняется. — И он сунул под нос Евсею увесистый кулак.

— Только вас, сопляков, тут не хватало, — хорохорился Евсей, видя, что два других возчика схватили товарища и крепко держат его за руки. Чужак первым покинул сборище. Подошел к лошади, набросил на нее уздечку и повел послушную животину к телеге.

Уборочная еще не успела закончиться, как Евсея назначили заведующим птицефермой, а чужака — лесничим. Андраш отказался от предложенного ему дома и испросил разрешения поселиться на заимке, где летом жили углежоги.

— Ну ты и учудил, дурная голова! — корил его Мишка.

— Зимой там будет еще лучше, чем летом.

— Вернее сказать, там и летом-то далеко не благодать. В жару от комаров и мошки спасу нет, а зимой от белых мух да от студеных ветров натерпишься.

— В лесу всегда затишье, какие там ветры.

— А хоть бы и так — морозов, что ли, мало? Запугивать тебя не стану, выдержать, конечно, можно. Только ведь зимние сумерки такую тоску нагонят, и дорогу заметет — ни проехать, ни пройти, как в тюрьме очутишься. А лошади от волков покоя не будет…

— Ничего не поделаешь…

— Может, с нечистой силой спознался? Неужто тебе люди так опостылели? — спросил Мишка, стараясь выдать свои слова за шутку.

— Не в том дело, Миша. Это люди не хотят со мной знаться.

— Ты сам виноват!

— Не будем об этом спорить.

— Я и не спорю. А то еще напустишь порчу!

— Будь у меня такая сила, уж я бы ею воспользовался. Только я бы ее на другое употребил…

— Ты что, шуток не понимаешь?

— Понимаю. Хотя в моем положении ничего удивительного, даже если бы и не понимал.

Мишка только головой покачал.

И чужак обосновался на заимке. Набрал по селу кирпичей, добавил глины и сложил печурку. Первый же осенний ветер в точности обозначил места, где следовало проконопатить мхом.

В село он наведывался изредка. Полученное на трудодни зерно хранил у Мишки и брал по частям, когда кончалась мука и надо было ехать на мельницу. В таких случаях он заодно заглядывал в магазин и в сельсовет.

Хлебы пек себе сам, пол по субботам отскабливал дочиста. Дров хватало, растопки было и того больше: он мастерил топорища, оглобли и полозья к саням.

Теплый подпечек обжили кролики — Мишка как-то привез в подарок самца и самку.

Мишка не упускал случая заглянуть к приятелю. Возил ли с поля солому, выбирался ли за сеном или за дровами — всегда делал крюк, чтобы заехать на заимку. Ну и конечно, выбирал подходящий денек — солнечный, морозный, когда крепкий наст скрипит под полозьями. И всякий раз запрягал чалую лошадь, которая все лето пробыла с ними в тайге. Отогревшись в жарко натопленной избушке, Мишка пускался в долгие беседы с приятелем. О том, что пишут в газетах, и о том, что толкуют на селе. Об очередных россказнях Варвары, о войне, о колдунах и о священниках. И даже о Евсее, которого уже успели прогнать с должности: заведующий птицефермой попался на краже яиц. Приятели условились, что по весне опять подрядятся на пару жечь уголь. Лишь о собаках и о прошлом промеж них никогда не заходило речи.

Мишка был не единственный гость на таежной заимке. Сюда заходили обогреться лесорубы, а в пургу, в непогодь зачастую оставались и переночевать.

Перед выходом из зоны к нам подошел доктор Шаткин.

В бараке для тяжелобольных было два покойника, и нас послали рыть могилу. Нас — значит, меня, санитара этого отделения, и двух выздоравливающих: Титова, больного-сердечника, и Лаврова, у которого легкие были не в порядке. Титов — человек молчаливый, пожилой, по профессии плотник; плечи у него покатые, спина сутулая, словно он постоянно таскал на горбу тяжелое бревно. Лавров — бывший шахтер, помоложе, крепкий, жилистый, с бледным лицом; движения его выдавали нервозность, а характер был вспыльчивый и вздорный.

Я не люблю незабудки. Не люблю само название, не люблю их показную скромность, блеклую голубизну и отсутствие запаха; не люблю женщин и мужчин с выцветшими, бледно-голубыми, как незабудки, глазами. И не люблю свойство собственной натуры — неумение забывать.

Этот мой рассказ тоже будет своего рода воспоминанием — воспоминанием о незабудках, но ярко-синих и пахучих… хоть бы оно отвязалось наконец! Но оно преследует меня, и я вынужден рассказать эту историю от начала до конца — хотя бы самому себе, если уж не кому другому.

— Могилу ройте на троих, — сказал он. И, повернувшись ко мне, тихо добавил: — Приветов тоже не нынче завтра…

— Нам без разницы, — буркнул Титов. — На троих так на троих.

Было раннее утро. На востоке виднелось солнце, которое в эту пору года вообще не скрывается за горизонтом. Словно вращаемое на гончарном круге, оно непрерывно двигалось по краю небосклона и никогда не поднималось так высоко, чтобы можно было увидеть его над головой. К полудню оно переходило в южную часть неба, в полночь стояло на севере; сейчас, утром, плыло вдоль восточной кромки небес.

Прихватив лопаты, кирку, тяжелый лом, мы двинулись на работу; в сумке из мешковины у каждого припасена хлебная пайка. Когда солнце переместится к западу и мы вернемся в лагерь, получим баланду и кашу, положенные обед и ужин.

Значит, рыть и на Приветова тоже… Нам же лучше. Наконец-то доктор Шаткин подумал не только о больных, но и о нас… Вырыть могилу сразу на троих легче, чем сперва на двоих, а потом еще одну…

У доктора вечно одни больные на уме, в особенности тяжелые, а санитаров он гоняет почем зря. Однажды, как раз во время страшных морозов, он разнес меня в пух и прах, и именно из-за Приветова. А между тем Приветов сам попросился в уборную, и я только помогал ему подняться с постели, когда вошел доктор Шаткин. «Почему не подкладываете судно?.. Ах, он не захотел и сам попросился в уборную? А вы, конечно, и рады такую просьбу уважить. Уж больно вы тут обленились да избаловались! А может, вам эта работа надоела? Так я могу вам выхлопотать другую, чтобы узнали на морозе, почем фунт лиха… Почему в палате такая холодина? Небось проспали вместо того, чтобы протопить как следует. Санитару и без того не холодно, а больные хоть пропади пропадом?» И все это перед больными, когда авторитета у тебя и без того кот наплакал. Да и в палате вовсе не было холодно. Но Шаткин верен себе: у него только больные в почете, а здоровых людей он словно бы и в грош не ставит. Впрочем, сам-то он человек здоровый — приземистый, широкоплечий и широколицый. Родом Шаткин из деревни и по образованию всего лишь фельдшер. Но доктор Баев — уж он-то настоящий врач, с институтским дипломом — передал в его ведение все больничные дела. И при осмотре больных очень считается с мнением Шаткина…

Странно, что на сей раз Шаткин решил избавить нас от лишнего труда, и странно, что велел копать могилу для живого человека… А впрочем, что здесь плохого? Приветову теперь уж ничто не повредит.

Мы, больничная обслуга, Приветова не любили. Больной он был капризный, придирчивый, грубый. Конечно, мы молча сносили его придирки, делали все, что предписано правилами лазарета и требованиями всевидящего Шаткина, но любить его — тут уж нас даже сам Шаткин не мог бы заставить.

Пока у Приветова хватало сил двигаться, в лазарете частенько случались пропажи. Больные, естественно, требовали свои вещи с нас — стыд и позор! Мы грешили на Приветова, и однажды ночью я собственными глазами убедился, что не зря. Приветов даже здесь, в лазарете, не забывает старых привычек: ни для кого не было секретом, что у него двенадцать судимостей за кражи.