— Небось-ка эту не приворожишь, не приманишь! — удовлетворенно сказал Мишка утром, когда они на минуту столкнулись с Андрашем: хозяин дома вернулся с ночной смены, а чужак торопился в поле.

— Нет, не приманишь, — улыбнулся Андраш. — Эта привязана к тебе и знает, что ты ей друг и на ее шкуру не польстишься.

— Живодер я, что ли! Зато Евсей горазд языком трепать: «Собака — лучший друг человека», это он летом твердит. А зимой торгует собачьим салом, против чахотки, говорят, помогает. Тьфу, окаянный!

У Мишки наготове была очередная история к случаю, однако Андрашу некогда было слушать.

Следующий день прошел в напряженном труде: чужак перевозил пшеницу на трех подводах сразу. Как назло, пошел дождь, комбайны остановились. Тем скорее нужно было перевезти под крышу все зерно, что было свалено под открытым небом. На третий день, направляясь на работу, он встретил у калитки Мишку, которого буквально шатало с недосыпу.

— Вот что, Михаил, — остановил его Андраш, — выдай мне в счет моей доли меру зерна. Вечером я привезу Найду.

— А с Евсеем столковался?

— Нет. Я его даже не видел. Но ты все же приготовь мешок. Пусть все будет, как я обещал.

— Ладно. За этим дело не станет.

Все возчики охотно согласились, когда он вызвался сделать последнюю ездку и привезти зерно с самого дальнего поля. Оттуда, от таежной опушки, до избушки углежогов было всего пять километров. Поздно вечером подъехал он к куче зерна, укрытой соломой. Тут было безлюдно. Костер сторожа светился вдалеке, на другом краю поля. Двум лошадям он подвязал торбы с овсом: чтобы не разбредались по полю и чтобы не попортили себе брюхо, накинувшись на рожь. Третью, самую резвую лошадь погнал к заимке.

Отыскать таежную дорогу оказалось не так-то легко. И на конское чутье тут надежды не было — лошадь не знала пути на заимку и, не вникая, шла, куда правили. Но когда они в темноте все же выбрались с пахоты на проторенную дорогу, лошадь спокойно и уверенно пошла по невидимой людскому глазу колее, меж зарослей кустарника, под сенью дерев, смыкающихся кронами над дорогой. Лишь когда телега въехала на вершину холма перед заимкой, стало чуть посветлее.

По-прежнему моросил дождь. Черные с желтыми краями облака гнало по небу, и в проблесках между ними показывалась желтовато-зеленая луна. Мрачно темнела молчаливо затаившаяся избушка.

Чужак попридержал лошадь. Прислушался, ждал. Пора бы уже собаке выбежать или подать голос — залаять, заскулить, все равно… Он сильно натянул вожжи, чтобы лошадь не шарахнулась, если вдруг Найда выскочит из кустов. С этой собаки станется…

Ветер дул со стороны избушки, значит, Найда не чует запаха. Должно быть, поэтому она и затаилась, не выбежала навстречу, не подает голос…

— Н-но, — он стронул лошадь. Руки его, державшие вожжи, дрожали. «Теперь уж должна бы отозваться, ведь чует, что по ее душу приехали».

К тому моменту, как поравняться с избушкой, он уже точно знал, что логово Найды пусто. Он развернул телегу у крыльца, чтобы лошадь поняла: дальше они не поедут, и остановил почти у самых ступенек.

Он слез с телеги, опустился на колени. Просунул руку в черную пустоту под крыльцом. Солома была остылой.

Он чувствовал, знал, что поиски его напрасны, и все же хотел убедиться воочию. Поднявшись на ноги, взглянул на дверь дома. Дверь была не тронута, он хорошо видел это при свете луны, проглянувшей из-за туч. Он взошел по ступенькам. Две доски посреди крыльца были выломаны. Он чиркнул спичкой: блеснули здоровенные гвозди в выдранной из настила доске. Теперь все стало ясно: отсюда, сверху, собаке накинули петлю на шею и вытащили наружу.

Он приладил доску на старое место, спустился с крыльца, сел на телегу. Вожжи привязал к передку — лошадь шла без понуканий.

Когда он нагрузил все три телеги и вернулся в село, уже занялось утро. Измученный, подавленный, брел он к месту ночлега. У калитки он снова столкнулся с Мишкой, который возвращался с гумна.

— Мешок тебе приготовлен, у печки стоит.

— Не надо.

Мишка пожал плечами.

— То ему надо, то не надо. Не поймешь, что за человек! — укоризненно качал он головой.

— Завтра все объясню.

— Как знаешь. Мое дело — сторона.

— Найду украли. Взломали на крыльце настил и вытащили ее.

Комбайны стояли, лошадям был дан отдых. Лишь грузовики сновали туда и обратно, свозя зерно под навес перед амбаром. Время до обеда тянулось медленно. Мишкина жена выставила чужаку угощение: жареную картошку, простоквашу, чай.

— Эк тебя озноб-то колотит, Андраш, — сказала старуха, видя, что он дрожит, сидя возле раскаленной печки.

— С недосыпу, — пояснил тот и, чтобы избежать дальнейших расспросов, вызвался отнести Мишке обед.

Мишка оживился при виде узелка со снедью.

— Присаживайся, бери ложку.

— Меня уже накормили.

— А не врешь?

Чужак мотнул головой.

В печи под сушилкой ярко горели толстенные дровяные поленья. Снаружи под навесом тарахтела веялка, скребли деревянные лопаты, подгребая зерно, пыхтел мотор, раздавался девичий смех, звучали мужские голоса, доносились звуки перебранки, резкие женские восклицания и дружный людской хохот.

Вдруг наступила тишина. Мотор остановился. Девки и бабы гурьбой ввалились в сушилку и расселись вокруг печи.

— Дядя Миша, пусти погреться, — попросила бойкая молодка.

— Лопатой бы проворней шуровала! Оно надежней, чем от такого старого пня, как я, сугреву ждать, — засмеялся Мишка.

В этот момент к чужаку подошла какая-то дородная баба:

— Найдина шкура сушится на чердаке у Евсея.

— Это Варвара, — поспешил вмешаться Мишка. — Та самая, что видела, как ты с арестантами якшался.

— И вовсе я не говорила, будто видела. А вот если к Евсею на чердак заберешься, сам убедишься, что я правду сказала.

Чужак ни словом не отозвался. Лишь лицо его было бледнее обычного.

— Да будет вам языками трепать! Шли бы лучше работать, — раздраженно воскликнул Мишка.

Девчата знай себе пересмеивались. Варвара, растолкав их, уселась на лежанку и, словно сделав свое дело, теперь помалкивала.

Когда мотор снова затарахтел и бабы убрались восвояси, Мишка обратился к молча сидящему товарищу:

— Не было у тебя собаки и нет. Баста! Жучка ощенится, любой из щенков будет твой.

— Не надо мне.

— С Евсеем не связывайся.

— Оставим этот разговор!

— Я тебя по дружбе прошу: не принимай близко к сердцу. Да и Варвара эта… Хлебом ее не корми, только дай посплетничать. Оттого она и толстая такая!

Чужак кивнул.

Мишка с беспокойством всматривался в его лицо, затем махнул рукой. Подправил огонь в печи и подбросил толстенных длинных поленьев.

Дождь прекратился, ветер чуть подсушил дорогу. «Запрягай!» — послышалась в стороне команда. Чужак поднялся и пошел к лошадям.

У конюшни стоял Евсей — чисто выбритый, умытый, даже физиономия была еще розовой. Он зашагал прямо к чужаку.

— Значит, собаку мою ты упустил?

— И так можно сказать, — тихо отозвался чужак.

— Можно сказать и так, и этак, а я тебе одно скажу: изволь-ка уплатить мне за убыток! — Тонкий и злой голос Евсея срывался на визг.

Два-три возчика подступили поближе, еще сами не зная, отведена ли им роль зевак, или же придется вырывать Евсея из рук чужака.

Но тот не шелохнулся и не ответил Евсею.

— Давай-ка раскошеливайся! Я требую, чтобы ты уплатил!

— Кто убил собаку? — спросил чужак. Спросил тихо, и все же Евсей попятился. Отступив на безопасное расстояние, он снова перешел на крик:

— Это уж тебе лучше знать, раз ты хозяином над ней назвался! — Затем, напустив на себя хладнокровный вид, добавил: — Говорят, ее сверху петлей вытащили. Выходит, чужой кто-то был?

— Ты тоже для нее стал чужой. Так что вполне могло быть твоих рук дело.

— Слышали, что он несет? — Евсей обратился к окружающим. — Я, вишь ты, для Найды чужой! Хороша шутка, нечего сказать! — С резким смехом он уставился в глаза чужаку.