— Вон что! Ну и дальше что было?

— А дальше к тебе, говорит, заходили. Забрали весь хлеб подчистую и махорку до остатней крошечки. Правда это?

— Сам знаешь, что неправда.

— Я-то знаю, но хочу, чтобы ты сам это подтвердил. А еще говорит Варвара, будто тебя потому только не убили, что и ты с ними одного поля ягода.

— Ты ведь сказал, что нагишом стояла посреди муравейника… Откуда же тогда ей известно, куда заходили беглые арестанты и что с собой прихватили?

— Верно, брат! — К Мишке вернулось хорошее настроение. — Вот и я ей сразу же выложил: «Значит, ты, Варвара, голяком в лесу стояла? Может, милая, вовсе и не муравьи по тебе ползали, а арестанты?» Ты бы слышал, чего она мне в ответ нагородила! И как, мол, у меня язык поворачивается шутки шутить, когда она до того перепугалась, что со страху стояла ни жива ни мертва. Ведь бандиты-то сели совсем рядом под деревом и давай добычу делить. Вот как все было, и она, Варвара, готова поклясться хоть перед святыми образами, не то что перед законом. До того живо все в подробностях расписала, что человек поумней меня и тот поверит.

— Пускай верит, кто хочет. Все равно это неправда.

— От этих разговоров так просто не отмахнешься… Знаешь, что мы сделаем?

— Ничего не надо делать.

— Как это — ничего? На будущей неделе вместе поедем в село, и ты потолкуешь с Евсеем? Идет?

— Я подумаю.

— А теперь позови ее, — Мишка мотнул головой в сторону угольных куч. — Небось голодная.

Андраш вышел на крыльцо и тихонько хлопнул по колену ладонью. Собака молнией метнулась к нему, чуть не сбив его с ног.

На другой день углежоги ездили в тайгу за дровами. На обратном пути, когда они неспешно брели позади скрипучей телеги, Мишка еще издали приметил вороного жеребца, привязанного к столбу возле избы.

— Председатель сельсовета к нам заявился, — обеспокоенно сказал он. — На Рябчике прискакал. — Пальцами левой руки он расчесал бороду. — Уж не стряслось ли чего?

— За мной никакой вины нет, — ответил чужак.

— Тогда ладно. Видишь, это тот самый жеребец, что прижал к стене конюха, а теперь, как ручной, ходит за девчонкой. На него и сесть-то верхом решаются только девчонка эта да председатель.

Чужак молча пожал плечами.

Углежоги подошли к тому месту, где дорога спускалась в распадок; тут приходилось быть начеку. Чужак просунул между спиц жердину, а Мишка прошел вперед и накоротко перехватил привязанные сбоку телеги вожжи. Чужак с запасной жердью наготове подпер плечом накренившуюся было телегу.

Они осторожно спускались вниз, делая вид, будто не замечают гостя.

Когда спуск был преодолен и телега подъехала к краю ямы, человек, который сидел на крыльце, поднялся в рост.

— Бог в помощь! — громко сказал он.

Оба углежога только теперь посмотрели в его сторону и почти в один голос откликнулись: «Спасибо».

Им навстречу, прихрамывая, шел мужчина в темных галифе и гимнастерке. Он сперва пожал руку Мишке, затем чужаку. Расстегнув карман гимнастерки, достал пачку папирос. Угостил обоих сразу и дал прикурить от зажигалки. Худое, нервное, с отвислыми щеками лицо председателя явно несло на себе следы фронтовых передряг.

— Ну как, припасете угля вдосталь?

— По-моему, да, — уверенно заявил Мишка.

— Я имею в виду, чтобы про запас было. Ведь во время жатвы ты, дядя Миша, как обычно, на зерносушилку пойдешь…

— Вечно меня в самое пекло сунуть норовите. Нашли черту подручного грешников поджаривать!

— Хлеб-то разве каким грехом провинился?

— Хлеб-то не виноват, зато все остальные на круг виноваты, мать их в качель!..

Чужак, намеренно показывая, что разговор этот его не касается, начал было распрягать лошадь.

— Мне бы надо с вами малость потолковать, — сказал, обращаясь к нему, председатель. — А лошадь ты сам распряги, дядя Миша.

— Это можно! — с готовностью согласился Мишка и направился к телеге.

Чужак подошел поближе. Председатель выждал, пока Мишка распряг и увел лошадь.

— Во-первых, — начал он сухо, по-фронтовому, — кудесник, ведун или кто вы там еще — все это дурь несусветная. Об этом даже и говорить не стоит.

Чужак кивнул.

— Второй вопрос я вынужден вам задать, поскольку мне как официальному лицу сделали определенное сообщение. Короче говоря, свидетели утверждают, якобы девять дней назад, в ночь с субботы на воскресенье у вас, в этой избе, побывали беглые заключенные. Это правда?

— Нет.

— Утверждают также, будто они у вас забрали хлеб и табак. Скажем, вынудили силой.

— Никого у меня не было. А если бы кто забрел, я бы без всякого принуждения отдал хлеб и табак.

— Значит, из симпатии? — раздраженно спросил председатель.

— Чтобы не дожидаться, пока забьют насмерть. Но тут никого не было. Да я и не знал, что беглые заключенные в эти места заходят. Из моих документов вам должно быть известно, что я никогда и ниоткуда побегов не совершал. Правда, и бежать мне не было резона, ну да про это никто, кроме меня, не знает…

— Вы все сказали? — спросил председатель.

— Все.

— Ладно, с этим покончили. Теперь третий вопрос: собака Евсея.

Председатель оглянулся по сторонам, надеясь увидеть собаку, которой, кроме как здесь, на заимке, больше и быть негде. Но ни ранее, пока он дожидался углежогов, ни теперь, когда они вернулись, собаки он не заметил.

На деле же получилось так, что Найда, которая стерегла дом в отсутствие углежогов, завидя верхового, спряталась в кусты и теперь подсматривала за людьми из своего укрытия. Найда хорошо знала и лошадь, и всадника. Она без звука подпустила их к дому, выжидая момента, когда невзначай гость вздумает повернуть прочь, тут-то сторожевому псу и полагалось преградить дорогу.

— С какой целью вы сманили у Евсея собаку?

Чужак досадливо, непочтительно пожал плечами.

— С какой целью вы сманили у Евсея собаку? — нетерпеливо повторил председатель.

— Да не сманивал я. Она сама от него сбежала.

— А почему именно к вам?

— Почувствовала, что я ее не прогоню.

— Евсей повернул дело по-другому. Он, видишь ли, лесничий, а его лишили собаки аккурат теперь, когда по тайге беглые заключенные разгуливают… Ясно вам, куда он клонит?

— Я не знал, да и сейчас не знаю, скрывается ли кто в тайге. Правда, Миша рассказывал что-то похожее, но я не поверил. И сейчас не верю. Но даже если это и правда, то ведь известно, что беглецы норовят поглубже в тайгу забраться, а не по дорогам расхаживать. Может, это городское жулье? Тогда их надо на воскресном базаре ловить.

— Пожалуй, вы правы… Но собака Евсея все же у вас. Верно?

— Верно.

— А собака, как известно, денег стоит.

— Я предложил двойную цену.

— Никто не обязан продавать свою собственность, если не желает.

— А лучше бы продать. Собака навсегда теперь вышла из его послушания.

— Отчего так?

— Он сам потерял ее преданность. Сказал, что убьет ее, а собака поняла.

Председатель подержал на весу ноющую раненую ногу. Однако стоять на одной ноге тоже было неспособно. Вытащив пачку папирос, он рассеянно протянул ее чужаку. Не замечая, что тот не воспользовался его предложением, поднес ему и зажигалку. Какое-то мгновение постоял так, с протянутой зажигалкой, потом, досадуя, закурил сам.

— Гм… Об этой истории дядя Миша раззвонил по всему селу. Значит, по-вашему, собака каждое слово понимает?

— Не каждое. Если сказать ей, к примеру, «председатель», она не поймет. Но если она сейчас видит нас, то понимает, радуюсь я тому, что вы здесь, или нет. Знает и про вас: рады ли вы меня видеть. Знает, какая собака у вас дома, и, по-моему, знает, как вы с ней обращаетесь — хорошо или плохо. Собака особенно чует, какие чувства испытываем мы, люди. Конечно же, она понимает далеко не все, но иной раз способна почувствовать такое, что не каждому человеку удается.

— Выходит, — председатель глубоко затянулся дымом, — дело тут не в понимании, не в уме, а в одном лишь чутье, так, что ли?