Завершив затянувшееся прощание, гости, наконец, тронулись. Оля и Света идут проводить их до остановки и погулять, а тетя Лиза возвращается домой.

Она растрогана добрым вниманием людей, на душе у нее радостная неразбериха, как после хорошего праздника. Но вот она заходит в обезлюдевшую неприбранную избу, и здесь после шумной компании молодых и лепета Светланки ее начинает угнетать тишина, удручают молчаливые стены. Вспомнился разговор о сыне, и она уж растревожена.

— Вот худо ли бедно ли, а все семьями живут. Что бы и Павлуша так же, — горестно думает она вслух. — Все бегаю, хлопочу, а для кого, спрашивается?

Растревоженная, она уж возвращается к воспоминаниям о муже, о матери, об отце, о своем поселке и о былых годах, которых не вернуть.

Она достает семейные фотографии. Там все больше война да похороны, лица людей, давно умерших, либо погибших. Она долго рассматривает их и тем самым еще больше растравляет себе душу и окончательно расстраивается. А тишина все пуще гнетет, и холодит одиночество.

И тут происходит невероятное, в жизни с тетей Лизой никогда не случавшееся: она бросает неприбранную избу и грязную посуду и уходит к своей одногодке на соседнюю улицу. Для этой встречи есть подходящий предлог: обменяться узорами. Та одногодка — мастерица, приехавшая сюда недавно к сыну и снохе и сильно скучающая по прежним местам. Тетю Лизу уж давно туда приглашали, но она все не могла выбраться. А теперь вот явилась необходимость.

…Возвращается она оттуда успокоенной и светло-задумчивой. В голове ее уж роятся мысли о заботах этого вечера, о той громоздкой уборке, которая предстоит, о платке, который уж несколько дней лежит без движения.

Дома ее ждет маленькая радость: Оля и Света успели вернуться, убрать все со столов, помыли посуду и приступили к полам.

Тетя Лиза от чистого сердца хвалит их, называет умницами и помогает закончить уборку. Потом присаживается на диван и тут чувствует, до чего она устала, как гудят у нее ноги и ноют суставы. Ей очень хочется спать. Но взглянув на часы, она решает, что ложиться сейчас — ни туда ни сюда, а надо еще протянуть час-полтора. Она достает из шкафа белую картонную коробку с начатой паутинкой, надевает очки и говорит:

— Ну, девчаты, набездельничались мы седни, нагулялись, напьянствовались, а теперь давайте немного делом займемся.

И устраивается на табурете под лампочкой, подставив под ноги крохотную, игрушечного вида скамеечку.

Оля и Света тщательно моют руки, приводят себя в порядок, достают свое вязание и усаживаются на диван напротив тети Лизы. А кот устраивается на своем месте — на стуле, на мягкой подстилке возле открытой духовки.

В избе воцаряется устойчивая тишина, сквозь которую мягко просачивается помурлыкивание динамика да слышится тиканье часов, неустанно и бдительно отмеряющих ход времени. И в эти покойные звуки вскоре вплетается ровный, без суеты голос тети Лизы. Она неторопливо, обстоятельно, иногда кивая в сторону прикрытой комнаты-боковушки, как бы приглашая в свидетели ее непостоянного, загадочного жильца — он, дескать, не даст соврать, — начинает рассказывать о разных событиях и интересных случаях из своей жизни, которые больше всего связаны с паутинками и многие из которых верней было бы назвать приключениями.

Я сижу за столом, пододвинувшись поближе к окну. Передо мной разложены отчетные материалы, таблицы и графики. Они уже мне порядком надоели, да и дело идет к концу, и я внимательно начинаю слушать разговор, который ведется в другой половине избы. Там тетя Лиза рассказывает соседке о разных случаях из своей жизни, о базарных приключениях и о платках. Чем дальше, тем она больше воодушевляется, потому что собеседница слушает ее с большим интересом. Сама она платков не вяжет и потому, видать, даже завидует тете Лизе, однако, по-хорошему, как может завидовать ничем особенным не отмеченный, но доброй души человек искусному мастеру.

У тети Лизы я теперь квартирую не постоянно, как когда-то, когда моя контора находилась поблизости, а перебираюсь обычно по весне и остаюсь на лето. Во-первых, чтобы сбежать от того, что обычно бывает в центре летом: от раскаленного камня и асфальта, и от грохота самосвалов и треска мопедов. И еще меня тянет сюда потому, что здесь я обретаю состояние той покойной сосредоточенности, при которой упорядочивается все повседневное, из него главное всплывает на видное место, а всяческая мелочь отодвигается и занимает полагающийся ей незначительный уголок.

В эту весну я перебрался сюда раньше чем обычно: Оля и Света — теперь уже студентки техникума — рано уехали на практику, за которой должны последовать каникулы. Вот я и перебрался.

Я сижу, все внимательнее прислушиваюсь к разговору и чувствую, что намечается нечто интересное.

Тетя Лиза, сделавши подробный экскурс в последнюю неделю, вплотную подходит к рассказам о тех покупателях, которые всячески пытаются завязать знакомство с нею. Такими попытками довольно-таки часто заканчиваются ее выходы на базар с паутинкой. Но у нее на этот счет — я хорошо знаю — собственное жесткое правило: своего адреса никому не давать и по чужим адресам не ходить.

Не давать — из-за вот какого соображения: а кто его знает, кем окажется тот желающий, а вдруг нечистым на руку, и кому он вздумает передать адрес, тоже неизвестно. Не ходить по чужим — поскольку это вроде как навязывать свою работу, вроде как упрашивать и унижаться.

И еще во всем этом сказывается осторожность человека, которого легко обмануть и которого не однажды обманывали. Подобного рода люди, приобретя в течение жизни богатый печальный опыт, к старости исключительно редко и с натугой идут на случайные знакомства, а в таких бойких местах, как базар, в особенности. Правда, говорят, есть святые души, которые доверяются всем подряд и во всем, сколько бы их ни обманывали. Говорят, что есть, но я в этом сильно сомневаюсь.

Однако, осторожность осторожностью, но бывают и исключения. Они делаются в отношении тех людей, которые особенно чем-то заинтересовали, расположили и внушили безоговорочное доверие.

Вот об одном из таких исключений и начинает она вскоре рассказывать во всех подробностях.

Я частично был свидетелем той истории, частично знаю ее по рассказам тети Лизы и теперь поведаю ее вам.

В общем, в тот раз тети Лизина паутинка повела свою хозяйку по необычным, по ее понятию, даже легкомысленным местам.

Началось все возле тех же трех кленов…

Но сначала он долго маячил где-то к отдалении, останавливался чуть ли не возле каждой паутинки, привлекая внимание всех торгующих своей аккуратной, далее чуть картинной бородкой и несколько необычной — с этаким небрежным изыском — одеждой, вообще, всем своим нездешним видом.

Когда он оказался поближе, тетя Лиза заприметила возле него старушку-советчицу. Та как раз обернулась и в свою очередь тоже увидела тетю Лизу. Потом что-то шепнула ему, он тоже обернулся, посмотрел в эту сторону, и они направились прямо сюда, к трем кленам. К тому времени он, кажется, уж порядкам был взбудоражен блеском и сверканием паутинного царства и сильно раззадорился на хорошую покупку.

С первой же минуты он очаровал тетю Лизу. И прежде всего тем, что, бросив один только пробный, короткий взгляд на ее паутинку, не удержался и воскликнул:

— О-о, это вещь!

И заходил, затоптался вокруг тети Лизы. Снимал замшевые перчатки, то и дело дышал на пальцы, согревая их, щупал платок, рассматривал против солнца и даже зачем-то к носу подносил.

— Вещь ведь, а? Явление природы? Что? А? — кричал он своей спутнице-советчице.

Та взглядывала на него с улыбкой и подтверждала: