Они приводят новеньких, весенний урожай десятилетних — шесть мальчиков, шесть девочек, — и оставляют со мной в общей спальне, которая станет их домом на последующие двенадцать лет. Комната практически пустая, аскетичная, с черным полом и грубыми кирпичными стенами; из мебели в ней лишь койки, шкафы для одежды и еще кое-какие мелочи. Воздух прохладный, а дети обнажены и поэтому съеживаются.

— Я сестра Мимайз, — говорю я. — Я буду вашим руководителем и советчиком первые двенадцать месяцев вашей новой жизни в Доме Двух Разумов.

Я живу здесь восемь лет, с тех пор как мне исполнилось четырнадцать, и уже пятый год на мое попечение отдают новых детей. Если бы я не была левшой, то в этом году закончила бы полный курс прорицания, но я не предпринимаю попыток как-то продвинуться. Забота о детях сама по себе является наградой. Они приходят тощие и испуганные, а потом начинают медленно раскрываться: расцветают, созревают и устремляются навстречу своей судьбе. Каждый год среди них попадается один особенный для меня ребенок, в некотором роде любимчик, доставляющий мне ни с чем ни сравнимую радость. В первой группе, четыре года назад, это была длинноногая, жизнерадостная Джен, моя теперешняя возлюбленная. Год спустя — нежная и прекрасная Джалил, а потом Тимас, который, как мне казалось, мог стать одним из самых выдающихся оракулов; однако по прошествии двух лет обучения он сломался и был отбракован. В прошлом году появился ясноглазый Рунильд, проказливый Рунильд, мой любимец, мой дорогой мальчик, даже более одаренный, чем Тимас, и, боюсь, даже менее стабильный. Я гляжу на новеньких, задаваясь вопросом, кто из них в этом году станет для меня особенным.

Дети бледные, худые, скованные; из-за того что волосы у всех обриты, они выглядят совсем обнаженными. Движутся неуклюже — результат того, что сделали с их мозгом. Левая рука болтается, как будто они совсем не помнят о ней, при ходьбе дети клонятся набок и слегка приволакивают ноги. Эти проблемы вскоре исчезнут. Последнюю операцию в этой группе сделали всего два дня назад — невысокой, широкоплечей девочке, у которой уже начали наливаться груди. Все еще заметна узкая красная линия там, где луч хирурга взрезал череп, разделяя полусферы мозга.

— Вы были избраны, — заговорила я звучным, официальным тоном, — для самого высокого, самого священного служения в нашем обществе. Начиная с этого момента и до достижения совершеннолетия ваша жизнь и энергия будут сконцентрированы на одной цели: обретении навыков и мудрости, необходимых оракулу. Поздравляю вас с тем, что вы продвинулись так далеко.

«И завидую вам».

Этого я вслух не говорю.

Я испытываю зависть и жалость одновременно. Я видела, как дети приходят и уходят, приходят и уходят. Из поступающей каждый год дюжины один или два обычно умирают по естественным причинам или в результате несчастного случая. По крайней мере трое сходят с ума под ужасным давлением обучения и отбраковываются. В общем, только около половины группы завершают двенадцатилетний курс обучения, и большинство из них не имеют серьезной ценности как оракулы. Бесполезным позволят остаться, конечно, но их жизнь практически лишена смысла. Дом Двух Разумов существует намного дольше ста лет; сейчас здесь всего сто сорок два оракула — семьдесят семь женщин и шестьдесят пять мужчин, из которых все, кроме примерно сорока, бесполезные трутни. Не так уж много осталось от тысячи двухсот новичков — примерно столько их было, если считать от начала.

Эти дети никогда прежде не встречались. Я прошу их представиться. Тихо, застенчиво, опустив взгляды, они называют свои имена.

Тот, кто назвался Дивваном, спрашивает:

— Скоро нам позволят носить одежду?

Обнаженность смущает и тревожит их. Они поджимаются, принимают странные позы, стараются не касаться друг друга и прикрывать свои недоразвитые причинные места. Они поступают так, потому что чужие друг другу. Пройдет совсем немного времени, и они забудут свой стыд. Через несколько месяцев они станут ближе, чем братья и сестры.

— Сегодня вам одежды не выдадут, — отвечаю я ему. — Но одежда не должна быть важна для вас, поскольку не существует причины, по которой вам нужно желать прикрыть свое тело.

В прошлом году, когда возник тот же вопрос — он всегда возникает, — озорник Рунильд предложил, чтобы я в качестве жеста солидарности тоже разделась. Конечно, я так и сделала, но это оказалось ошибкой: вид тела взрослой женщины встревожил их даже больше, чем собственная обнаженность.

Наступает время первых упражнений, которые позволят им понять, как операция на мозге изменила реакцию тела. Я наугад выбираю девочку по имени Хирола и прошу ее выйти вперед, а остальных образовать вокруг нее круг. Она высокая, болезненная на вид; наверно, это мука для нее — осознавать, что все взгляды прикованы к ней.

Я улыбаюсь и мягко говорю:

— Подними руку, Хирола. — Она поднимает руку. — Согни колено.

Только она начинает выполнять мое указание, как в комнату врывается жилистый обнаженный мальчик, быстрый, как паук, и дикий, как обезьяна. Он влетает в центр круга, плечом отталкивая Хиролу. Снова Рунильд! Странный, переменчивый и чрезвычайно умный ребенок, который в последнее время — он уже второй год здесь — ведет себя безрассудно и непредсказуемо. Он обегает круг, по пути быстро хватает за руки некоторых новичков, приближая свое лицо к их лицам и с безумным напряжением вглядываясь в глаза. Они в ужасе отшатываются от него. Какой-то миг я слишком ошеломлена, чтобы что-то предпринять, но потом подхожу к нему и хватаю за руку.

Он яростно вырывается. Плюется, шипит, царапает мне руки, издает хриплые, бормочущие, бессвязные звуки. Постепенно я обретаю контроль над ним и говорю негромко:

— Что с тобой, Рунильд? Ты ведь знаешь, что не должен быть здесь!

— Отпустите меня!

— Ты хочешь, чтобы я доложила о тебе брату Стану?

— Я просто хочу взглянуть на новичков.

— Ты пугаешь их. Через несколько дней ты сможешь встретиться с ними, но расстраивать их сейчас не позволено.

Я тяну его к двери. Он продолжает упираться и едва не вырывается. Одиннадцатилетние мальчики поразительно сильны иногда. Он яростно бьет меня ногой в бедро; можно не сомневаться, вечером проступят фиолетовые синяки. Он пытается укусить меня за руку. Так или иначе, я выдворяю его из комнат ты. В коридоре он внезапно обмякает и начинает дрожать, как будто у него был припадок, который теперь закончился. Я тоже дрожу и говорю хрипло:

— Что с тобой происходит, Рунильд? Хочешь, чтобы тебя отбраковали, как Тимаса и Джурду? Так не может дольше продолжаться! Ты…

Он смотрит на меня, широко распахнув глаза, и начинает что-то говорить, но потом обрывает себя, разворачивается и удирает. Миг — и он исчез, только смуглая обнаженная фигура мелькнула в конце коридора. Меня охватывает ужасная печаль. Рунильд — мой любимец, и теперь он явно сходит с ума и его придется отбраковать. Я должна немедленно доложить об этом инциденте, но не способна заставить себя сделать это. Говоря себе, что дела новичков важнее, я возвращаюсь в общую спальню.

— Ну, у него сегодня определенно игривое настроение! — оживленно говорю я. — Это был Рунильд. Он на год обгоняет вас. Немного позже вы встретитесь с ним и остальными из его группы. А теперь, Хирола…

Дети, больше всего озабоченные своим изменившимся состоянием, быстро успокоились, похоже, вторжение Рунильда взволновало их гораздо меньше, чем меня. Я неуверенно начинаю все сначала — прошу Хиролу поднять руку, согнуть колено, закрыть глаз. Благодарю ее и вызываю в центр круга мальчика по имени Миллиам. Предлагаю ему поднять одно плечо выше другого, дотронуться рукой до щеки, сжать кулак. Потом вызываю девочку по имени Фьюм и прошу попрыгать на одной ноге, завести руку за спину, потрясти в воздухе ногой.

— Кто из вас заметил одну особенность всех этих реакций? — спрашиваю я.