– Так ты гавришь, чувак этот тут с мамашкой шибался? – спросил Джоунз, мысленно что-то сопоставляя.

– Ага. – Дарлина сложила носовой платок и запихнула себе в декольте. – Не дай бог им в голову взбредет обратно сюда зарулить. Тогда мне уж точно туго придется. Х-хосподи. – Дарлина тревожно огляделась. – Слышь, нам тут чего-то сделать надо, пока Лана не вернулась. Только ты это. Не шибко напрягайся убирать эту помойку. Тут чисто никогда и не было – сколько себя помню. К тому же все время тут хоть глаз выколи – никто ничего все равно не заметит. Лану послушать, так эта дыра у нее – прям «Риц», да и только.

Джоунз пульнул в нее свежей тучей. Через очки он вообще едва ли мог что-то разглядеть.

Патрульному Манкузо нравилось ездить на мотоцикле по проспекту Святого Карла. В участке он позаимствовал самый большой и громкий агрегат – сплошь хром и небесная голубизна. По мановению переключателя весь мотоцикл вспыхивал и мигал китайским бильярдом красных и белых огней. Сирены – какофонии дюжины ополоумевших котов – хватало, чтобы все подозрительные субъекты в радиусе полумили испражнялись от ужаса и неслись в укрытие. Любовь патрульного Манкузо к мотоциклу была платонически интенсивна.

Хотя силы зла, изрыгаемые отвратительным – и, очевидно, в принципе неразоблачаемым – подпольем подозрительных субъектов, в этот день казались ему очень далекими. Древние дубы проспекта Святого Карла арками склоняли ветви над проезжей частью, укрывая ее будто шатром и охраняя патрульного Манкузо от мягкого зимнего солнца, плескавшего искрами на хром мотоцикла. Хотя последние дни были холодны и промозглы, сегодняшний оказался на удивление теплым – такое тепло и добавляет приятности новоорлеанским зимам. Патрульный Манкузо ценил эту мягкость, поскольку на нем были только майка да бермуды – на таком гардеробе остановился сегодня сержант. Длинная рыжая борода, закрепленная за ушами посредством проволоки, несколько согревала грудь; он умыкнул бороду из шкафчика, едва сержант отвернулся.

Патрульный Манкузо вдыхал полной грудью прелый запах дубов и размышлял, романтически отклоняясь от темы, о том, что проспект Святого Карла – наверное, самое славное место на свете. Время от времени он обгонял медленно качавшиеся трамваи: казалось, они не направляются ни к какой конечной остановке, а просто лениво плывут своим маршрутом меж старых особняков по обе стороны проспекта. Все выглядело таким спокойным, таким процветающим, таким неподозрительным. В нерабочее время он просто едет проведать эту несчастную вдову Райлли. Ее хотелось пожалеть, когда она рыдала среди обломков. Ну, по крайней мере, он попробует хоть как-то ей помочь.

На Константинопольской улице он свернул к реке, треща и рыча на весь обветшавший район, пока не поравнялся с кварталом домов, выстроенных в 1880–1890-х, – деревянных реликтов готики и Позолоченного Века, с которых осыпаˊлись резьба и завитки орнаментов. Острые железные частоколы и низенькие стены из крошащегося кирпича огораживали пригородные жилища стереотипных Боссов Твидов[7], разделенные тупичками настолько узенькими, что стены можно соединить школьной линейкой. Здания побольше стали импровизированно многоквартирными, причем веранды превратились в дополнительные комнаты. В некоторых двориках блестели алюминиевые гаражи, а к одному-двум домам даже приделали сверкавшие алюминием навесы. Район деградировал от строго викторианского до никакого в особенности, квартал переехал в двадцатый век беспечно и беспечально, причем – с весьма ограниченными средствами.

Дом, который искал патрульный Манкузо, оказался самой крохотной постройкой квартала, не считая гаражей, – эдакий лилипут восьмидесятых. Замерзшее банановое дерево, бурое и битое, чахло перед крыльцом, готовое рухнуть под собственным весом вслед за железной оградой, опередившей его давным-давно. Возле мертвого дерева горбился земляной холмик, в котором наискось торчал фанерный кельтский крест. «Плимут» 1946 года упирался бампером в крыльцо, а выступавшими хвостовыми огнями перегораживал всю кирпичную дорожку. Тем не менее, если б не «плимут», не потемневший от непогоды крест и не мумия банановой пальмы, дворик был бы совершенно гол. В нем не было кустов. Не росла трава. И не чирикали никакие птицы.

Патрульный Манкузо взглянул на «плимут» и увидел глубокую борозду на крыше, а крыло, все в круглых вмятинах, отстояло от корпуса на добрых три или четыре дюйма. «СВИНИНА С БОБАМИ ВАН КЭМПА» напечатано было на куске картона, что прикрывал дыру, некогда служившую задним окном. Остановившись около могилки, Манкузо прочел на кресте выцветшие буквы: «РЕКС». Затем поднялся по стертым кирпичным ступенькам и услышал из-за наглухо закрытых ставней раскатистое пение:

Дожидаясь, пока кто-нибудь выйдет на звонок, он прочел выцветшую наклейку на дверном стекле: «От болтливых языков тонет много моряков». Под надписью сама ВОЛНА прижимала палец к побуревшим губам.

Многие особи, населявшие квартал, выползли на веранды поглазеть на патрульного и его хромированный агрегат. Жалюзи в доме напротив, медленно шевелившиеся вверх и вниз, чтобы установился должный фокус, явно свидетельствовали и о значительной невидимой аудитории, поскольку полицейский мотоцикл в окрестностях сам по себе – событие, а особенно – если его водитель носит шорты и рыжую бороду. Квартал был, разумеется, беден, но честен. Неожиданно смутившись, патрульный Манкузо позвонил в колокольчик еще раз и принял, по его мнению, официальную стойку. Он явил миру свой средиземноморский профиль, однако публика узрела лишь щупленькую землистую фигурку: шорты неуклюже болтались в промежности, а паучьи ножки казались слишком голыми в зазоре между форменными подвязками и нейлоновыми носками, что гармошкой спускались на щиколотки. Публика взирала с любопытством, но без должного почтения; а некоторые даже без особого любопытства – они вообще давно ожидали пришествия в это миниатюрное строение чего-то подобного.

Патрульный Манкузо свирепо забарабанил в ставни.

– Дома они, тута, – завопила какая-то тетка из-за ставней соседнего дома – мечты архитектора о поместье Джея Гулда[9]. – Мисс Райлли, наверное, на кухне. С заду зайдите. А вы кто, мистер? Фараон?

– Патрульный Манкузо. Работаю под прикрытием, – сурово ответил он.

– Во как? – Повисла капля молчания. – А вам кого надо – мальчишку или мамашу?

– Мамашу.

– Ну, тогда хорошо. А то его ни в жисть не сцапаешь. Он телевизер смотрит. Вы только послушайте. У меня от него уже ум за разум заходит. Никаких нервов не хватает.

Патрульный Манкузо поблагодарил теткин голос и вошел в отсыревший проулок. На заднем дворе он и обнаружил миссис Райлли – та развешивала пожелтевшие переметы простыни на веревке, растянутой между голыми фиговыми деревцами.

– Ох, да это ж вы, – через секунду произнесла она, хотя при виде рыжебородого мужчины у себя во дворе едва не взвизгнула. – Как ваше ничего, мистер Манкузо? И чего там люди сказали? – Она осторожно переступила коричневыми фетровыми шлепанцами через выбоину в кирпичной кладке дорожки. – А вы заходите, заходите, чашечку кофия славно выпьем.

Кухня оказалась просторной, с высоким потолком – самая большая комната в доме; в ней пахло кофе и лежалыми газетами. Как и повсюду в доме, здесь было темно; засаленные обои и бурые деревянные плинтуса омрачали любое подобие света, вползавшего из тупичка. Хотя интерьеры патрульного Манкузо не интересовали, он не обошел вниманием, как и любой бы на его месте, антикварную печь с высокой духовкой и холодильник с цилиндрическим мотором на верхушке. Припомнив электрические жаровни, газовые сушилки, механические миксеры и взбивалки, вафельницы и моторизованные шашлычницы, что постоянно жужжали, мололи, взбивали, охлаждали, шипели и жарили в космической кухне его жены Риты, Манкузо даже не осознал сперва, чем миссис Райлли занимается в таком скудно обставленном помещении. Как только по телевидению рекламировали новый прибор, миссис Манкузо немедленно его покупала, сколь загадочным бы ни было его предназначение.