© John Kennedy Toole Jr., 2015

© Перевод. М. Немцов, 2017

© Издание на русском языке AST Publishers, 2017

Существует новоорлеанский городской выговор… который ассоциируется с самым центром Нового Орлеана, в особенности – с немецким и ирландским Третьим Округом; его трудно отличить от акцентов Хобокена, Нью-Джерси и Астории, Лонг-Айленда, куда перебрались вымершие в Манхэттене интонации Эла Смита[1]. Причина, как легко догадаться, в том, что Новому Орлеану этот выговор достался оттуда же, откуда он попал на Манхэттен.

– Вот тут ты прав. Мы – средиземноморцы. Я ни разу в жизни не был ни в Греции, ни в Италии, но уверен – стоит сойти там на берег, и я почувствую себя как дома.

Еще бы, подумал я. Новый Орлеан напоминает Геную или Марсель, Бейрут или египетскую Александрию сильнее, чем Нью-Йорк, хотя все морские порты больше схожи друг с другом, чем с любыми городами на суше. Как Гавана и Порт-о-Пренс, Новый Орлеан попадает в орбиту эллинистического мира, что так и не коснулся Северной Атлантики. Средиземное, Карибское моря и Мексиканский залив образуют однородное, хотя и прерывистое, море.

Э. Дж. Либлинг. Граф Луизианы[2]

Зеленая охотничья шапочка стискивала верхушку мясистого пузыря головы. По обе стороны поворотными огнями, указывая сразу в два противоположных направления, торчали зеленые наушники – неудачно маскируя крупные локаторы, а также нестриженые космы и нежную щетину, произраставшую непосредственно в слуховых отверстиях. Из-под кустистых черных усов выпирали пухлые, укоризненно поджатые губы, к уголкам своим постепенно утопавшие в складках, переполненных неодобрением и крошками картофельных чипсов. Из тени зеленого козырька, ища признаков дурновкусия в платье, надменные изжелта-небесные буркалы Игнациуса Ж. Райлли снисходительно озирали народ, в ожидании толпившийся под часами универсального магазина «Д. Х. Хоумз». Некоторые наряды, отмечал Игнациус, достаточно дороги и новы, чтобы в надлежащей мере считаться преступлением против вкуса и пристойности. Владение чем угодно дорогим или новым лишь отражает нехватку у данной личности теологии и геометрии; и даже может кинуть тень сомнения на душу человеческую.

Сам Игнациус был обряжен комфортабельно и разумно. Охотничья шапочка предотвращала простуду головы. Объемистые твидовые брюки долговременного пользования были прочны и позволяли необычайную широту маневра. В их перекатах и укромных уголках всегда можно было отыскать карманы теплого затхлого воздуха, что так умиротворял Игнациуса. Толстая фланелевая рубашка в клетку отменяла необходимость куртки, а кашне защищало неприкрытую кожу между наушниками и воротником. Подобный наряд можно считать приемлемым по любым теологическим и геометрическим стандартам, сколь бы невразумительными те ни казались: он предполагал наличие богатой внутренней жизни.

По-слоновьи переместив вес с одного бедра на другое, под твидом и фланелью Игнациус прогнал телесные валы, разбив их о швы и застежки. Перегруппировавшись таким образом, он подверг созерцанию тот долгий промежуток времени, что истратил на ожидание матери. Обдумывал он, главным образом, неудобство, каковое уже начинал испытывать: стало казаться, что все его существо готово вырваться из разбухших замшевых сапог пустынной модели, – и, дабы в этом удостовериться, Игнациус обратил свои исключительные зенки к ногам. Ноги в самом деле выглядели распухшими. Это зрелище готовых лопнуть сапог он изготовился предложить матери – как свидетельство ее недомыслия. Подняв голову, Игнациус увидел, как солнце опускается над Миссисипи в конце Канальной улицы. Часы «Хоумза» утверждали, что уже почти пять. Мысленно Игнациус оттачивал несколько тщательно фразированных обвинений, призванных низвести мать к покаянию или по крайней мере повергнуть в смятение. Ему частенько приходилось указывать матери ее место.

Она привезла его в центр города на древнем «плимуте» и, пока пребывала у врача на предмет артрита, Игнациус купил в «Верлайне» кое-какие ноты для трубы и новую струну к лютне. Потом забрел в «Грошовую аркаду» на Королевской улице проверить, установили там новые игры или нет. Его разочаровало исчезновение миниатюрного механического бейсбола. Возможно, просто убрали в починку. В последний раз отбивающий игрок не работал, и после некоторых споров управляющие вернули Игнациусу никель, хотя людишки из «Грошовой аркады» оказались настолько низки, что осмелились предположить, будто он сам своротил бейсбольную машину, пнув ее неоднократно.

Сосредоточившись на судьбе маленького бейсбольного автомата, Игнациус отвлек свое естество от заполненной людьми физической реальности Канальной улицы и потому не обратил внимания на пару глаз, пожиравших его из-за одного столба «Д. Х. Хоумза», – пару печальных окуляров, сиявших надеждой и желанием.

Возможно ли отремонтировать механизм в Новом Орлеане? Вероятно. Однако, быть может, придется отправлять его куда-нибудь вроде Милуоки или Чикаго, или в какой-либо другой город, чье название связывалось у Игнациуса с действенными ремонтными мастерскими и непрерывно дымящими фабриками. Игнациус тешил себя надеждой, что с машиной при перевозке будут обращаться аккуратно и ни одного крохотного игрока не поцарапают или не покалечат грубые железнодорожные служащие, полные решимости навсегда разорить железную дорогу исками грузоперевозчиков, – железнодорожные служащие, что устроят впоследствии забастовку и уничтожат Центральную Иллинойсскую линию.

Пока Игнациус мысленно созерцал тот восторг, что дозволяла испытывать человечеству бейсбольная машинка, пара печальных и жадных окуляров продвигалась сквозь толпу в его направлении, подобно двум торпедам, нацеленным на смутный силуэт огромного танкера. Полицейский ущипнул Игнациусову сумку с нотами.

– У вас какое-нибудь удостоверение личности имеется, мистер? – спросил он тоном, преисполненным надежды, что Игнациус официально никак не удостоверен.

– Что? – Игнациус опустил взор на полицейскую кокарду, красовавшуюся на фуражке. – Вы кто такой?

– Разрешите ваши водительские права?

– Я не вожу. Будьте любезны, ступайте прочь. Я жду маму.

– А что это у вас из сумки болтается?

– А что это, по-вашему, такое, глупое создание? Струна для моей лютни.

– Это еще что? – Полицейский слегка отпрянул. – Вы местный?

– Входит ли в обязанности департамента полиции домогаться меня в то время, как сам этот город – вопиющая столица порока всего цивилизованного мира? – взревел Игнациус, перекрывая шум толпы у входа в магазин. – Этот город знаменит своими шулерами, проститутками, эксгибиционистами, антихристами, алкоголиками, содомитами, наркоманами, фетишистами, онанистами, порнографами, жуликами, девками, любителями мусорить и лесбиянками, и все они чересчур хорошо защищены взятками. Если у вас найдется свободная минута, я, разумеется, пущусь с вами в дискуссию о проблеме преступности, но попробуйте только сделать ошибку, сами побеспокоив меня.

Полицейский схватил Игнациуса за руку и немедленно получил по фуражке нотами. Болтавшаяся лютневая струна хлестнула его по уху.

– Э-эй, – обалдело произнес полицейский.

– Заполучите! – вскричал Игнациус, заметив, что вокруг начал собираться контингент заинтересованных покупателей.

Внутри же «Д. Х. Хоумза», в булочном отделе, миссис Райлли прижимала свою материнскую грудь к стеклянному ящику с миндальным печеньем. Пальцем, натруженным многолетней стиркой гигантских пожелтевших кальсон сына, она постучала по стеклу, привлекая продавщицу.