Дом Леви стоял среди сосен на пригорке, смотревшем на серые воды бухты Святого Людовика. Экстерьер особняка служил примером элегантной быдловатости; интерьер представлял собой успешную попытку не впускать деревенщину внутрь совершенно: утроба с неизменными семьюдесятью пятью градусами[21], соединенная с круглогодичным блоком кондиционеров пуповиной вентиляционных трактов и трубок, безмолвно заполнявших комнаты профильтрованными и восстановленными бризами Мексиканского залива и вдыхавших двуокись углерода, сигаретный дым и скуку семейства Леви. Центральная машинерия огромного животворного аппарата вибрировала где-то в акустически изолированных плитками кишках дома, напоминая инструктора «Красного Креста», задающего ритм на занятии по искусственному дыханию: «Вдохнули хороший воздух, выдохнули плохой, вдохнули хороший…»

Жилище было чувственно комфортабельно, насколько бывает комфортабельной утроба. Подушки каждого кресла утопали на несколько дюймов при малейшем касании, пена и пух подобострастно сдавались любому нажиму. Пучки нейлоновых ковров акриловых расцветок щекотали щиколотки тех, кто был любезен по ним пройти. Рядом с баром нечто, напоминавшее шкалу настройки радиоприемника, при повороте заливало все жилище светом мягким или ярким, как того требовало настроение. По всему дому, так, чтобы можно было без затруднений дойти пешком от одного до другого, располагались контурные кресла, массажный стол и моторизованная доска для упражнений, множество секций которой общупывали тело движениями нежными, но двусмысленными. «Приют Леви», как гласил знак на прибрежной дороге, был Занаду[22] чувств; в его изолированных стенах было чем потворствовать чему угодно.

Мистер и миссис Леви, считавшие друг друга единственными предметами в доме, не способными ничему потворствовать, расположились перед своим телевизионным приемником, наблюдая, как на экране сливаются краски.

– Лицо у Перри Комо[23] все зеленое, – с немалой враждебностью произнесла миссис Леви. – Он похож на труп. Лучше отправь этот приемник обратно в магазин.

– Я же только на этой неделе его из Нового Орлеана привез, – ответил ее супруг, обдувая себе черные волосы на груди, видневшейся в вырезе махрового халата. Мистер Леви только что вышел из парной и теперь намеревался обсохнуть полностью. Даже с круглогодичным кондиционером и центральным отоплением в полной сухости нельзя быть уверенным до конца.

– Так забери его обратно. Я не собираюсь слепнуть из-за сломанного телевизора.

– Ох, закрой рот. Нормально он выглядит.

– Он не выглядит нормально. Посмотри, какие зеленые у него губы.

– Все дело в гриме, которым пользуются эти люди.

– Ты хочешь сказать, что Комо на губы накладывают зеленый грим?

– Почем я знаю, что они делают?

– Разумеется, не знаешь, – ответила миссис Леви, обращая свои аквамариновекие глаза в сторону супруга, погруженного в пучины подушек желтой нейлоновой тахты. Она заметила краешек махры и резиновый сабо для душа на конце волосатой ноги.

– Не доставай меня, – произнес он. – Сходи поиграй со своей гимнастической доской.

– Я не могу взбираться сегодня на эту штуку. Мне сделали прическу.

Она коснулась высоко взбитых пластмассовых кудряшек оттенка платины.

– Парикмахер сказал мне, что и парик понадобится.

– Ну к чему тебе парик? Посмотри, сколько у тебя волос и без того.

– Мне нужен парик брюнетки. Так я смогу изменить свою личность.

– Послушай, ты ведь уже и так брюнетка, правильно? Отрастила бы себе волосы естественно и купила бы светлый.

– Об этом я не подумала.

– Ну так подумай немножко и посиди тихо. Я устал. Я ездил сегодня в город и завернул в компанию. А это меня всегда угнетает.

– Что там происходит?

– Ничего. Абсолютно ничего.

– Я так и думала, – вздохнула миссис Леви. – Ты спустил дело своего отца в канализацию. Это трагедия твоей жизни.

– Господи, да кому нужна эта допотопная фабрика? Никто уже не покупает штаны, которые там шьют. Отец сам во всем виноват. Когда в тридцатых в моду вошли защипы, он не захотел отказываться от обычных брюк. Он же был прямо Генри Форд швейной промышленности. Когда в пятидесятых простые брюки вернулись, он начал шить с защипами. Ты бы видела то, что Гонсалес называет «новой летней линией». Похожи на шаровары, которые клоуны в цирке носят. А уж ткань… Я бы такой даже посуду мыть не стал.

– Когда мы поженились, Гас, я тебя боготворила. Мне казалось, в тебе есть напор. Ты мог бы развернуться со «Штанами Леви» по-настоящему. Возможно, даже контору в Нью-Йорке открыл бы. Тебе все само в руки приплыло, а ты взял и выкинул.

– Ох, прекрати всю эту ахинею. Тебе удобно.

– У твоего папы был характер. Я его уважала.

– Мой папа был довольно мерзким сквалыгой, мелким тираном. Когда я был молод, меня эта компания интересовала. Сильно интересовала. Так вот – он своей тиранией уничтожил мой интерес без остатка. С моей точки зрения, «Штаны Леви» – его компания. Пусть идет псу под хвост. Любую мою хорошую идею на пользу фирме он душил только ради того, чтобы доказать, что он – отец, а я – сын. Если я говорил: «Защипы», – он отвечал: «Никаких защипов! Никогда!» Если я говорил: «Давай попробуем какую-нибудь новую синтетику», – он отвечал: «Синтетику? Только через мой труп».

– Он начинал торговать брюками еще с фургона. И посмотри, во что это выросло. С такой форой ты мог бы сделать «Штаны Леви» национальной компанией.

– Нации повезло, поверь мне. Я все свое детство проходил в этих штанах. Как бы то ни было, я устал слушать твою болтовню. Точка.

– Хорошо. Давай помолчим. Смотри, губы у Комо уже розовые. Ты никогда не был хорошим отцом для Сьюзен и Сандры.

– Последний раз, когда Сандра приезжала домой, она открыла сумочку достать сигареты, и оттуда выпала пачка резинок – прямо к моим ногам.

– Я о том и говорю. Ты никогда не служил своим дочерям примером. Неудивительно, что они совсем сбились с пути. Я с ними и так, и этак.

– Слушай, давай не будем о Сандре и Сьюзен. Они в колледже. И нам еще повезло – мы не знаем, что там происходит. Когда им надоест, они выскочат за каких-нибудь бедолаг, и все будет хорошо.

– И каким же дедушкой ты будешь тогда?

– Откуда я знаю? Оставь меня в покое. Залезь на свою гимнастическую доску, нырни в джакузи. Мне нравится передача.

– Как она тебе может нравиться, если у всех лица обесцвечены?

– Давай не будем снова.

– Мы едем в Майами?

– Возможно. А то и переселимся туда.

– И бросим все, что у нас есть?

– Что бросим? Твоя гимнастическая доска в фургон влезет.

– Но компания?

– Компания уже заработала все, что могла заработать. Пора ее продавать.

– Хорошо, что твой папа умер. Дожил бы и посмотрел на все это. – Миссис Леви оделила резиновую туфлю трагическим взглядом. – Теперь ты, наверное, все время будешь проводить на Мировом первенстве или на дерби в Дейтоˊне. Это подлинная трагедия, Гас. Подлинная трагедия.

– Не пытайся сделать из «Штанов Леви» великую пьесу Артура Миллера.

– Слава богу, есть я, чтобы за тобой присматривать. Слава богу, меня компания интересует. Как мисс Трикси? Надеюсь, она еще не утратила вкуса к жизни и активно функционирует.

– Она до сих пор жива, и одно это о многом говорит.

– По крайней мере, у меня есть к ней интерес. Ты бы уже вышвырнул ее на снег.

– Эта женщина давным-давно должна быть на пенсии.

– Я же говорила тебе – пенсия ее убьет. Нужно делать так, чтобы она чувствовала себя нужной, любимой. Эта женщина – подлинная перспектива психического омоложения. Я хочу, чтобы ты ее привез как-нибудь сюда. Мне бы хотелось по-настоящему над нею поработать.

– Притащить сюда эту рухлядь? Ты рехнулась? Я не желаю, чтобы напоминание о «Штанах Леви» храпело у меня в кабинете. Она обмочит тебе всю тахту. Можешь забавляться с нею на расстоянии.