Хлев и свинарник за полчаса вычистили. А когда работа кончилась, я сказал:

– Дорогой Хайитбай, а не нужен ли вам ветврач?

Хитрый Хайитбай, видно, сразу понял, куда я клоню.

– Дорогой Хашимджан, – ответил он, – на ферме работает восемь человек. И все они будут ветеринарами. А если кто хочет к нам, пусть идёт простым рабочим, добро пожаловать!

Нет уж, дудки! Меня на такую работу не заманишь. Похожу тут ещё, авось что-нибудь и подвернётся стоящее.

Хайитбай оказался весёлым и общительным, вроде меня. Он показал мне кишлак, а потом повёл в швейную мастерскую. Там работали маленькие девочки, которые еле-еле доставали ногой педаль швейной машинки. Перед ними, на столе, лежала груда девчачьих школьных форм, а ещё шапочки из кроличьего меха и фартуки для сбора хлопка. Хайитбай сказал, что всё это сшили их девочки.

Мне больше всего понравились маленькие и пушистые шапочки из кроличьего меха.

– Можно мне взять парочку? – спросил я Хайитбая.

– А зачем они тебе?

– На память. Я их сестрёнкам подарю.

– Не могу я, Хашимджан, распоряжаться шапками. Они не мои, они общие.

– А ты продай. Когда у меня появятся деньги, я приеду и расплачусь с тобой.

– Не могу, Хашимджан, не могу! – взмолился Хайитбай.

– Захочешь – сможешь! – отрезал я и схватил парочку мягоньких шапочек.

Хайит испуганно вцепился в мою руку. Я его оттолкнул, да, видно, сильнее, чем хотел: бедняга залетел под стол.

Девочки-мастерицы завизжали, вскочили, чтобы защитить своего будущего ветеринара. Гляжу, одна бежит с ножницами в руках, другая летит, размахивая раскалённым утюгом.

– Держи вора! – кричат. – Держи хулигана!

Я бросился к двери, но поздно! Мой дружок Шишколобый, оказывается, успел вскочить и запереть дверь. Пришлось надеть волшебную шапочку…

– Он куда-то спрятался! Ищите под столами, – скомандовал Хайитбай. – И шапки украл.

– Нет его под столом, ищите в шкафу. А я тем временем тихонько забрался на подоконник, спрыгнул на землю и уже во дворе заорал во всё горло:

– Держи карман шире, держи карман шире!

Мои преследователи вывалились в дверь. В интернате поднялась тревога. Кто-то пустил слух, что из швейной мастерской похищен целый мешок шапочек. А тут ещё загремело радио.

«Внимание, внимание! Говорит радиоузел школы-интерната имени Крупской! Я призываю всех учащихся сохранять спокойствие и хладнокровие! Вместе с тем призываю всех учеников мобилизовать свои силы. Все на поимку злоумышленника!» Это, кажется, говорил сам директор Хурсандали Шарафуддинович. Ну и в историю я влип! Ничего плохого не сделал, а шуму – хоть караул кричи! Вечно так. Не везёт мне – и всё тут… Хоть убейся. А я-то надеялся, что поговорю с Хурсандали Шарафуддиновичем по душам и он возьмёт меня в какую-нибудь бригаду агрономом. А теперь всё кончено. Поймают, чего доброго, и правда мешок шапочек потребуют. Спасибо тебе, Хайитбай. Удружил, ничего не скажешь!

Не снимая с головы волшебную шапку, я стал подниматься на второй этаж школы и чуть не столкнулся лицом к лицу с Хайитом. Он разговаривал с высоким человеком в шляпе.

– Как же не помню, Хурсандали Шарафуддинович?! – говорил Хайитбай. – Да хоть ночью меня поднимите, я тотчас же опишу вам его приметы.

– Тогда иди в радиоузел и во всеуслышание расскажи, как выглядит этот твой Хашимджан.

Шишколобый со всех ног кинулся в радиоузел. Жалко, я не догадался пойти с ним. Думал, что есть у него хоть капелька совести. Мне хотелось побыть с Хурсандали Шарафуддиновичем и, если удастся, объяснить ему всё, как было, а потом попросить работу.

Директор зашёл в кабинет, и я за ним. Он сел в кресло и налил себе чаю. В это время в динамике загремел голос Хайитбая.

«Внимание, внимание! Передаём описание примет вора, совершившего налёт на нашу швейную мастерскую. Это мальчик лет двенадцати-тринадцати. Зовут его Хашимджаном. Тощий, ростом чуть выше меня. Уши – грязные, нос – пуговкой, глаза большие, круглые, вечно бегают. Говорит этот Хашимджан путано, слегка заикаясь. Одет в белую грязную старую рубашку, у которой один рукав длиннее, второй – короче. А воротник – тот вообще от другой рубахи. Шерстяные брюки в полоску давно не глажены. Цвет кожи – смуглый. Может, от рождения, а может, в целях конспирации давно не мылся. – Хайитбай откашлялся, трубно высморкался и продолжал: – Следует обратить особое внимание на то, что этот Хашимджан очень подробно расспрашивал о доходах нашей школы: особенно допытывался, сколько денег в кассе общего фонда. Мне кажется, он ловкий лазутчик какой-то банды, которая собирается ограбить нашу кассу!..» Видали, какой жук этот Хайитбай? И злоумышленником я у него стал, и лазутчиком банды грабителей, и заикой, одетым в старую рубаху с разными рукавами. Попробуй теперь объявись. Сразу схватят и в милицию отвезут. А ведь уж совсем было улыбнулось счастье: очень хорошим человеком показался мне Хурсандали Шарафуддинович. Он бы наверняка принял меня в агрономы или зоотехники.

Я не стал пока с ним говорить и пошёл в радиоузел.

Хайитбай всё ещё сидел, нахохлившись, у микрофона. Наверное, думал, что бы ещё про меня насочинять.

– На, возьми своё добро! – сказал я и кинул кроличьи шапочки на пол, под ноги остолбеневшего Хайитбая. – Очень они мне нужны! Я их нарочно взял, чтобы узнать, жадный ты или не жадный. И вовсе я не лазутчик. А уши у тебя у самого грязные!

Хайитбай испуганно хлопал глазами и оглядывал пустую комнату.

Больше я с ним не стал разговаривать. Пошёл прямо туда, откуда вкусно пахло. Сел возле повара интернатской столовой, съел по порции шурпы и плова, выпил два стакана холодного компота из слив. Молодцы ребята, вкусно приготовили.

Я похлопал по плечу опешившего от удивления мальчика в поварском колпаке, сказал ему «спасибо» и вышел из кухни…

Больше всего я люблю песни и простор. Передо мной – дорога. Длинная, бесконечная дорога. А кругом – поля. Зелёное море хлопчатника. И ни души. Пой, танцуй – никто тебе не помешает. Никто не заткнёт уши и не цыкнет: «Довольно вертеться и визжать – надоел!» А в песнях недостатка нет. Я их прямо с ходу сочиняю. Гляну на поле и пою:

Кружусь, подпрыгиваю, а потом кланяюсь кустам хлопчатника. Они тихонько покачиваются, словно «спасибо» говорят.

Стемнело. Я устал и петь и плясать. Всё время быть одному тоже неинтересно. Хорошо бы теперь кого-нибудь встретить…

Пошёл быстрее, внимательно вглядываясь в темноту. Впереди замигал слабый огонёк. Я со всех ног припустил к нему.

На берегу арыка горел костёр. На постланном прямо на землю чапане[2] полулежал старик с глубоким шрамом на щеке.

– Салом алейкум, отец.

– Здравствуй, сынок, здравствуй, – ответил старик, отложил в сторону пиалу с чаем и сел, подобрав под себя ноги. – Подойди поближе к огню, в темноте никак не признаю, чей ты будешь.

– Сын Кузыбая, знатного механизатора, Хашимджаном зовут.

Оглядев меня с ног до головы, старик пригласил сесть и налил пиалу чая.

Разговорились. Я узнал, что старика зовут Палван-ата, что шрам у него со времён гражданской войны, что сейчас он следит за поливкой хлопчатника.

Дед очень обрадовался моему приходу и всё время приговаривал:

– Спасибо, сынок, что пришёл, скрасил моё одиночество. После ужина мы поудобнее устроились у костра.

– Скажите, дедушка, а как называется ваш колхоз?

– У нас не колхоз, а совхоз, – ответил старик. – А ты разве не из здешних мест?

– Я из Ферганской долины. Скажите, дедушка, а агроном вашему совхозу не нужен?

– Агроном? Позарез нужен нам агроном, сынок, позарез.

Нашего-то взяли в область, на руководящую работу. Кто твой отец, я не расслышал? Может, агроном, а, сынок? Вот бы кстати!