– Не так вымученно, – говорила она и повторяла это снова и снова, а перестала только недавно, и мы стали друг другу улыбаться. Я научилась этому, наконец-то.

Сегодня четверг, это не имеет никакого значения, как и тот факт, что я работаю здесь уже четырнадцать месяцев, так же не важно, как меня зовут, как зовут ее, не важно, что я буду делать после работы, и встретит ли он меня, как обещал.

Последний посетитель выложил на барной стойке всю свою мелочь – несколько одинаковых башенок из монет. Одной оставшейся монеткой он отстукивает пьяный ритм по лакированной деревянной столешнице и пристально смотрит на свою обувь.

– Подойди-ка сюда. – Она вертит в руках две маленькие рюмки на тонких ножках. Я сажусь на табурет, широко расставив ноги, и поднимаю свою рюмку.

– За жизнь, – говорит она, пытаясь опереться о барную стойку рукой, запрокидывает голову и опустошает рюмку.

Коньяк разливается, обжигая нёбо, я задерживаю его во рту, прежде чем проглотить.

– Устала?

Я киваю:

– Еще.

Она наливает еще.

– Сколько с меня, барышня? – говорю я.

Она улыбается своей улыбкой, многозначительно качает головой. Последний посетитель стучит, громко и монотонно, стучит непрерывно, мы слушаем этот стук какое-то время.

– Господин требует счет, – говорю я.

Она дает понять, чтобы я не дергалась.

Последний посетитель есть всегда и везде; а еще бывают постоянные посетители. Когда такой входит, сразу понятно, кто перед тобой, однозначно и несомненно. Отсутствие приветствия (меня же тут знают); взгляд, которым он никого не удостаивает, когда направляется к своему месту; вид, с которым он бросает ключи от машины на стол, еще не сев за него: это все не оставляющие сомнения признаки. Его узнают сразу, всем кажется, будто он никуда не уходил, этот постоянный посетитель, будто он такая же неотъемлемая часть этого мира, как барная стойка или касса, без которых ни одна пивная не может обойтись. Постоянный посетитель бережно распределяет свои силы. Размеренно, небрежно и расслабленно он входит в этот мир, в мир, откуда он родом.

Последний посетитель есть всегда и везде, а еще бывают постоянные посетители, в том числе здесь, в том числе и сегодня. Она в третий раз уверенно наполняет рюмку, и в этот момент открывается дверь и входит он. Не здороваясь, не удостаивая нас взглядом, он кидает ключи на стол, падает на скамейку и всем своим видом выражает требование. Обслужите меня, незамедлительно, по высшему разряду, соответственно моему положению и имени.

– Эспрессо граппа.

Каждый вечер он приходит позже, специально, каждый вечер все позже, все ближе к закрытию.

– Кофеварка уже вымыта, – говорю я, – сожалею, – я улыбаюсь улыбкой, которой меня научила она.

Он тут же хватает меня за запястье и сильно сжимает его.

– Слышь, ты, – шипит он, отпускает мою кисть и движение его руки вызывающе высокомерно. – А теперь давай, – он махнул рукой в сторону барной стойки. – Пошла.

Я подавляю в себе страшные проклятия в его адрес и иду за стойку искать топор.

Там отважно стоит она, ждет меня и спокойным серьезным взглядом смотрит мне в глаза, но я вижу ее беспокойство, я вижу ее страх и чувствую, что меня предали. Завитый мелированный локон, который она каждый день укладывает поверх лба и закрепляет лаком, хорошо скрывает морщинки тревоги и горести, следы беды и одиночества, но не страх в ее глазах. Я отрываю взгляд от нее, смотрю мимо, в сторону кухни и слышу ее шаги за спиной. Она стоит прямо за мной, я чувствую, как она дышит мне в затылок.

– Я убью его, – говорю я. Делаю пару нетвердых шагов вперед, в сторону. – Я убью его.

Она обнимает меня сзади, я наклоняю голову и сдерживаю всхлипы, вырывающиеся из горла. Она прислонилась щекой к моей спине.

– Боже, – говорит она, – что с тобой?

Я хватаю ртом воздух, и в тот момент, когда слезы хотят вырваться наружу, она резко бьет меня кулаком между лопаток, где только что была ее щека.

– Возьми себя в руки.

Моментально моя ненависть перекидывается с него на нее, мне хочется ее ударить, встряхнуть и пусть мне самой станет от этого больно. Я слышу, как она выходит из кухни, слышу стук ее каблуков по деревянному полу, я слышу шипение потревоженной кофеварки, уже погрузившейся в сон, слышу, как она урчит и ревет, слышу дребезжание чашки на металле поддона, пока из краника льется кофе, и слышу, наконец, как кофеварка, выпустив последнюю струю воздуха, вновь успокаивается. Я слышу позвякивание ложки, слышу скрежет донышка бутылки по стеклу барной стойки, слышу, как горлышко постукивает по рюмке и как булькает граппа, наливаясь в рюмку. С порывистой решительностью я выхожу из кухни и иду к стойке, беру маленький поднос у нее из рук, вижу ее улыбку – ту самую, которой она научила меня, подавляю в себе ненависть, которая поднимается изнутри словно отрыжка, ненависть, вызванную этой улыбкой, отворачиваюсь и несу поднос к его столику.

– Ваше здоровье, – говорю я, а думаю «умри!», ставя поднос на столешницу из искусственного мрамора. И улыбаюсь той улыбкой, которой она меня научила.

И вот стою я в ее обуви, с ее улыбкой на губах. И вот стоит она и заставляет меня улыбаться:

– Тебя сегодня снова встретят?

Я наклоняю голову и пожимаю левым плечом. Это может означать или «да», или «нет», или «не скажу», или «не знаю». Она не переспрашивает. И говорит:

– А он симпатичный.

Он. Мое сердце дрогнуло, как и плечо. Он. Еще один? Может быть, этот? А может быть, тот. Или этот? А он симпатичный, сказала она. Может быть, все-таки он? Я смотрю в зеркало, улыбаюсь себе ее улыбкой и вижу его, в одном ряду с его предшественниками и преемниками. А он симпатичный. Мужчина в ряду других, и от него уже веет запахом следующего. А он симпатичный, мужчина, напоминающий мне о будущем. О будущем, со следующими, другими, такими же мужчинами. И со мной. Вечная игра, все новые мужские имена, все новые мужские лица, все новые мужские запахи, короче говоря, надежда, ощущение, будто что-то происходит, что-то начинает меняться. Это внутреннее чутье знает обо всем, знает, что случится, знает, что это означает и чего НЕ означает. Внутреннее чутье позволяет так легко себя отвлечь, с такой готовностью. Внутреннее чутье – это чувство отвращения. Чувство отвращения молниеносно и легко разрывается на мелкие клочки, его уже не найдешь, оно улетело, как гибкая стрела или, скорее, как бумеранг. Оно вдруг исчезло, его не найдешь, но наверняка оно вернется после отдыха с новой силой, с каждым разом все с большей мощью, и вернется уже не стрелой, а дубиной. Прямо в сердце, поселится там толстое, грубое, тугое, поселится в сердце, само собой разумеющееся и бесстыдное, как постоянный посетитель. Здороваться не надо, меня же тут уже знают.

– А он симпатичный, – говорит она и заправляет мне прядь волос за ухо.

– Этот? – шучу я, кивнув в сторону последнего посетителя. – Или тот? – я указываю на постоянного посетителя, который играет связкой ключей и, кажется, чего-то ждет.

Она смеется. Она сняла свою улыбку и вновь усмехнулась.

– Нет, – говорит она, – тот, – и показывает на дверь, за которой находится мир. – Тебе нужно научиться различать их. Не принимай все близко к сердцу. Какое дело тебе до этой рвани.

Она стоит на перроне, запрокинув голову, изучает расписание поездов и бормочет себе под нос: «Сяду вот на этот. В двадцать два пятьдесят восемь. У меня еще восемь минут. Билет купить? Покурить?»

Она ходит туда-сюда по платформе с сигаретой, при каждом шаге пристукивая одной ногой о другую, как будто ей холодно. Какая-то женщина останавливается неподалеку и смотрит в ее сторону. «Да, если я курю, я должна стоять в этом квадратике, обведенном желтой краской, знаю, но, как видите, я этого не делаю. А вы что делаете? Ну сделайте хоть что-нибудь!» Женщина качает головой и идет дальше. «Чокнутая!» – бросает она, но произнесенное слово рассеивается в воздухе вместе со звуком ее удаляющихся шагов. «Чокнутая? Да, пожалуй. Чокнутая, это точно!»