– У вас что, нет чувства голода?

– Нет. Совсем.

Она показывает на иероглиф.

– Это японский?

– Да.

– Что он означает?

– Понятия не имею.

– Вы же довольно долго прожили в Японии.

– Нет, был несколько раз, но недолго. Давно уже.

– Зачем вы тогда это повесили?

– Я повесил? Не знаю. Могу спросить Аннегрет.

– Спасибо, не нужно.

– Мы нисколько не продвинулись в разговоре.

– Да уж.

– Где вы были так долго?

– Записывал кое-что.

– Вы пишете в другой комнате?

– Только когда вы здесь. Не могу писать, когда я не один.

– Я думала, вы в туалете.

– Я там и был.

– Откуда вы черпаете силы?

– В смысле – как человек? Как мужчина? Как пациент?

– Как художник.

– Все запасы исчерпаны.

– Ваше позднее творчество доказывает обратное.

– Позднее творчество? Я пишу хайку, потому что мне больше нечего сказать, а эти финтифлюшки доставляют мне удовольствие. Я имею в виду, что это безделицы, – поясняет он. – Смешные, никчемные стихи! Творчество мое закончилось, когда я написал «За горой». Об этом – пожалуйста, можем поговорить, но не о моем загнивающем теле и не о моей загнивающей поэзии. Оставь мне мою повседневную псевдояпонскую забаву! – Он случайно переходит на «ты».

Она пропускает это мимо ушей.

– Вы каждый день пишете по хайку?

Он кивает. Вид у него уставший. Тишина; она смотрит на часы, проходит с полминуты. Затем он говорит речитативом, как ученик у доски:

– Nulla dies sine linea. Ни дня без…

– Понятно. Сегодня вы уже что-то написали?

Он кивает.

– Сейчас… вот:

Она смотрит ему в глаза.

– Хайку из пустоты.

– Именно! – Он улыбается. – А теперь идите домой, я вас прошу.

– Но мы же только-только…

– Пожалуйста. – Он идет к двери и открывает ее.

– Вы всё рубите на корню.

Вид у него совсем изможденный.

– Да нет же. Если хотите, приходите завтра. Я попрошу Аннегрет, она обед приготовит.

Она убирает блокнот и карандаш в сумку и встает.

Он вдруг возвращается к жизни.

– Кстати, вчера я посмотрел прекрасный фильм. Может, и вы его видели…

– Нет, не видела.

Она берет куртку и выходит из дома.

Этот ни на что не похожий запах до сих пор ее преследует. Она крутит ручку, опуская оконное стекло. Когда она проходила мимо него, ей показалось, что на висках у него находятся пахучие железы с датчиками движения – кто подойдет слишком близко, того обдает запахом, будто ливнем окатывает. Она пытается разгадать этот запах, но он не дается, он рядом и в то же время ускользает от нее. Сквозняк ничего не меняет. Запах пляшет у ее носа, пристает к деснам, щекочет шею – пыльный, немного затхлый, что-то вроде запаха ржаной муки, но сильнее, гораздо сильнее.

Ей снился его рот. Он говорил, смотри, это же я! Она его не узнала. Он осклабился: а теперь узнаешь? Да, но она сказала, что нет. Он стал забавляться с языком, то молниеносно высовывая, то убирая его. Брандтнер, ты свинья, сказала она, на что рот рассмеялся, как разбойник Хотценплотц[2].

По дороге она тщетно пытается высмотреть вчерашнего крестьянина. Проезжая мимо его поля, она все равно сигналит.

На Брандтнере свежая рубашка, и еще он причесан.

– Хочу вернуться к вопросу об аппетите. Вчера вы сказали, что у вас нет чувства голода.

– Так и есть. Я с удовольствием орудую приборами, кладу еду на язык, играю с ней. Как только становится слишком пресно, выплевываю. Я быстро теряю интерес. Раньше все было не так, во многих отношениях.

– Вкусное рагу.

– Передам Аннегрет.

– Вам доставляет радость смотреть, как едят другие?

– Сам сейчас об этом задумался. Да, пожалуй, это весьма забавное зрелище, и вы довольно смешная, когда едите.

– Вот как?

– Теперь я испортил вам аппетит.

– Испортили. Сегодняшний стих уже готов?

– Нет.

Она цитирует его же слова:

– Nulla dies sine linea.

Он прерывает ее движением руки.

– Так же верно и другое: nulla regula sine exceptione[3]. Кстати говоря, моя любимая еда – это простые, банальные на первый взгляд блюда, которым только сам язык придает вкус, если вы меня понимаете.

– Не вполне. Хотя… с хорошим хайку дело обстоит так же. Поиграй со мной, приглашает вас стих, сделай что-нибудь из меня, придай мне вкус.

– Меня приглашает? Типичный стиль немецких критиков. Вы имеете в виду читателя.

– Вы пишете строго по схеме пять-семь-пять?

– Я тут вчера интересный фильм посмотрел, может, знаете, все-таки классика! «Бешенство» называется.

– К сожалению, не смотрела. А как этот фильм связан с хайку?

– Никак. Значит, не смотрели? Это фильм ужасов.

– Давайте все же еще немного поговорим на нашу тему? Так вы пишете каждое хайку по схеме пять-семь-пять слогов?

Он вздыхает.

– Да.

Тишина.

– Господин Брандтнер, поговорите со мной!

Ему явно скучно.

– В этом вся соль. Хайку – это всего лишь короткий веселый стих, не более того. Именно в этом суть, даже если говорить о дзисэй, о стихах смерти, – снова переводит он между прочим, – понимаете, в них должен быть юмор. Маленькая формочка, а в ней маленькая шуточка. – Сам того не замечая, он набирает обороты. – Вы Хаббелла[4] знаете? Он замечательно написал дзисэй, такое и за свое выдать не стыдно:

И в моем переводе:

Он весь светится, глядя на нее.

– Ну?

– А где шутка?

– Где шутка?! Сил моих нет с вами!

Они ушли с кухни и теперь сидят в его комнате, как и вчера, друг напротив друга, она на диване, он в своем кресле.

– Как обстоят дела с вашим либидо?

– Чего вы от меня хотите?

– Ответа.

Он смотрит в потолок. Затем произносит таинственным шепотом:

– Хочу узнать, как ты выглядишь изнутри!

– Что?

– Это цитата.

– Из этого, как уж его…

– «Бешенства»? Нет.

– Попахивает фильмом ужасов.

Он кивает.

– Полагаю, это реплика кровавого убийцы.

– Именно.

Он шепчет:

– Я вытащу твои внутренности наружу, чтобы хорошенько их рассмотреть!

– Как обстоят дела с вашим либидо?

– Этот вопрос уже был. Дальше.

– На самом деле цитата была не из бешеных ужасов?

– Нет.

– А откуда?

– Забыл. Но вот помните сцену, где в этой нежной белой подмышке вдруг вырастает фаллоподобное жало? Ах да, вы же фильм не смотрели. Жало, что любопытно, вырастает у молодой девушки.

– Возвращаемся к нашей теме. Половое влечение.

– А я и не отклонялся от вашей темы!

– Наша тема – это вы, а не какой-то там хоррор. Что интересно, ваши стихи крутятся вокруг плоти.

– Это да.