— У нас в Тангеруде все ребята отказались идти в армию, убежали в лес. А меня вот поймали, — сказал один.

— А я из селения Арчивань, мы тоже сбежали в лес. Но аскеры арестовали мою мать и сказали, что не выпустят ее, пока я не явлюсь. Что мне оставалось делать? Но я сбегу, с винтовкой сбегу. Пусть тогда попробуют сунуться к нам! — пригрозил второй.

Оформление призывников проходило поспешно, без всякой проволочки. Записывали в тетрадь имя и фамилию, адрес и отправляли на медосмотр.

Раздевшись догола, стыдливо прикрываясь руками, Салман вошел в комнату медкомиссии и узнал в одном из военных врачей доктора Талышинского.

"Как, он вернулся? — изумился Салман. — А впрочем, что ему? Племянник военного министра, из здешних ханов. При Советской власти сочувствовал большевикам, а теперь переметнулся на сторону мусаватистов…"

— Жалобы есть? — ощупывая ключицы и руки Салмана, спросил Талышинский.

— Есть. Доктор, вы меня не узнаете?

Талышинский присмотрелся к нему поверх очков, хмыкнул, мельком взглянул в сторону второго врача.

— Вас много, всех не упомнишь. На что жалуешься?

"Видал, даже узнавать не хочет!" — обиженно подумал Салман.

— Мне только семнадцатый год пошел, а они схватили меня и пригнали сюда…

— Это не по моей части, — перебил Талышинский и обернулся ко второму врачу: — Доктор Парпетов, по моей части жалоб нет.

Приложив стетоскоп, Парапетов послушал сердце и легкие, хлопнул по спине:

— Легкие как мехи. Поздравляю, ты новобранец. Ступай к парикмахеру!

"Сбегу, с винтовкой сбегу!" — вспомнились Салману слова парня из Арчивани.

На следующий день рано утром, улучив момент, Салман выпрыгнул из окна казармы и, таясь патрулей, добежал до дома Беккера, постучал в стеклянную галерею. Открыл Сергей и не сразу узнал в бритоголовом парне своего друга.

— Салманка, какой ты зудовый без волос!

Вышел Беккер.

— Сдурел, парень! — пробурчал он и напустился на Салмана: — Почему сбежал? Да еще ко мне! Хочешь явку провалить? А ну ступай обратно, пока тебя не хватились. И считай, что это наше тебе партийное задание. Нам нужны свои люди в армии.

Салман опешил от такой встречи и между прочим сказал, что видел доктора Талышинского.

— Знаем, — ответил Беккер. — Он тоже не случайно вернулся в Ленкорань. Мог бы сидеть в Баку, заниматься частной практикой. Понял, что я говорю?

— Чего ж не понять? Понял, — вяло ответил Салман.

— Ты держись его, — посоветовал Беккер и, видя, что Салману не очень улыбается солдатчина, решил ободрить его. — Мы поговорим с ним, попросим устроить тебя медбратом в лазарет.

— За больными горшки таскать? — скривил губы Салман, потирая стриженую голову.

— Думаешь, мне любо офицерикам сапоги тачать? Надо, брат. Так что служи, выслуживайся.

Сергей проводил Салмана до казармы, обещал навещать его.

Стояли тихие дни поздней осени 1919 года. Редкие деревья были тронуты желтизной и багрянцем увядания. Все чаще шли веселые, шумные дожди, но быстро прекращались, и над омытым городом ложился душный туман.

В один из таких осенних вечеров вся ленкоранская знать потянулась в бывшему Народному дому. Афиша у входа извещала, что сегодня силами местной любительской труппы будет дан спектакль по пьесе Мирзы Фатали Ахундова "Мосье Жордан, ботаник, и дервиш Масталишах, знаменитый колдун".

На спектакль прибыл и сам губернатор со своей свитой. Он разглядывал из ложи публику, заполнившую зал, и испытывал чувство глубочайшего самодовольства: благодаря ему собралась публика в этом зале.

Два месяца назад совсем юный учитель Али Мамедов обратился к нему за разрешением поставить любительский спектакль "для увеселения местной интеллигенции". "Что ж, дело, достойное похвалы, — согласился губернатор и внимательно прочел список труппы — все люди благонадежные. "А чем вы намерены увеселить нас?" — "Хотим поставить комедию Мирзы Фатали Ахундова "Визирь ленкоранского хана". Против Ахундова губернатор не имел возражений: как-никак Ахундов служил в Тифлисе при самом наместнике, а вот его комедия… "О чем эта комедия?" — спросил он. "Простая бытовая комедия с любовной интригой", — ответил Мамедов, умолчав о ее социально-философском содержании. "Боюсь, как бы наши ленкоранские ханы не усмотрели в ней намека на себя, — засомневался губернатор. — Нет ли у господина Ахундова другой комедии?" — "Как же, конечно есть. Ну, скажем, "Мосье Жордан и дервиш Масталишах". — "А эта о чем?" — "Шарабаны-ханум ревнует своего мужа Батамхана к фривольным француженкам, а дервиш обещает ей разрушить Париж с помощью джиннов". — "А что же делает этот мосье?" — "Жордан — враг французской революции…" — "Ах вот как! Это, пожалуй, подойдет. Ставьте спектакль", — разрешил губернатор…

Прозвенел третий звонок, подняли занавес, и мужчина, загримированный и одетый в женское платье, произнес первую реплику.

А в это время за сценой, в репетиционной комнате, сидело человек тридцать. Здесь были и Мустафа Кулиев, и Пономарев, и прапорщик Бегдамиров, и командир партизанского отряда Гусейнали. То и дело сюда заглядывал загримированный под мосье Жордана учитель Али Мамедов. Пока на сцене шла пьеса, тут большевики Ленкорани и секретари сельских партийных ячеек провели первое после падения республики общее нелегальное собрание.

О многом говорилось в тот вечер. Если б губернатор, хохотавший до слез над проделками предприимчивого дервиша, услышал хоть часть этих разговоров, он с ужасом понял бы, что разгромленная большевистская Мугань, как птица феникс, возрождается из пепла, берется за оружие, готовится к восстанию; что большевистская "крамола" разъедает и армию, его опору и надежду; что отныне всю нелегальную работу в Ленкорани и на Мугани возглавит уездный комитет партии, в который наряду с неизвестными ему лицами, вроде Мустафы Кулиева, и помилованным им мастером Пономаревым вошли Беккер и непокорный Бала Мамед, а также совсем юный учитель Мамедов, так блестяще исполняющий роль врага революции мосье Жордана.

Наступил январь двадцатого года. Зима в Баку выдалась холодная. Третий день шел проливной дождь. Крупные капли тревожно барабанили по стеклу. Отсюда, из окна своего кабинета на третьем этаже гостиницы "Метрополь", в которой, будто временный гость, поселилось мусаватское правительство, премьер-министр Усуббеков видел, как на углу Базарной амбалы на руках и на спине переносили горожан через широкий поток мутно-коричневой воды, низвергавшейся по Николаевской, и ему казалось, что вода размоет, обрушит гостиницу, подхватит и понесет ее обломки, как ту рухлядь и нечистоты, что несет она из нагорной части.

Внимание Усуббекова привлек небольшой мерный предмет, который нёс мутный ноток. Но как он ни присматривался, так и не смог определить, что это такое. Нажал кнопку звонка, подозвал вошедшего помощника к окну:

— Посмотри-ка, что это плывет по воде. Черное, видишь?

Помощник тоже не мог разобрать. Выскочил на балкон, перегнулся через перила, кричал что-то прохожим, указывая рукой, и вернулся мокрый, улыбающийся.

— Калоша, ваше превосходительство.

— Что?

— Старая калоша.

— Хорошо, иди, — буркнул Усуббеков недовольно.

"Старая калоша!.. И меня вот так закружил и несет мутный поток времени", — подумал Усуббеков. Сколько забот, огорчений и неприятностей принес ему минувший девятнадцатый год! Впрочем, и двадцатый начался с тех же неприятностей. Только что генерал-губернатор бакинского укрепрайона генерал-майор Мурад Гирей Тлехас принес ему свежий номер большевистской газеты "Новый мир". Усуббеков вернулся к столу и прочел подчеркнутое место:

"Если правительство Азербайджана не согласится на выступление против Деникина ("Конечно, не согласится!"), то бакинский пролетариат совместно с крестьянами Азербайджана через голову мусаватского правительства, а может быть перешагнув через его труп ("Какая наглость! Они смеют угрожать мне!"), подаст братскую руку революционной России в ее борьбе с российской и мировой реакцией…"