— Ну же! — ткнул его в спину Рябинин.

Вулевич медленно поднял руку с пистолетом, прицелился в висок.

— Кто здесь? — послышался вдруг сзади встревоженный женский голос.

Рука Вулевича упала, он поспешно сунул пистолет в карман. В комнату вошла Мария:

— А, это ты, Рябинин? А кто это с тобой?

— Я, я! А это телохранитель комиссара. Пришел проведать. Как его лихоманка скрутила, а?

— Спит, — шепотом сказала Мария. — Услышала голоса, думала, Володя вернулся.

"Как же, вернется твой Володя! Хошев им небось головы открутил".

За дверью послышались голоса. "Не пущу!" — говорил часовой. "Как так "не пущу"?" — возмутился кто-то, и в кабинет ворвался красноармеец в фуражке с изломанным козырьком, без гимнастерки, в потемневшей от пота и пыли нижней рубахе, отставшая подошва прикручена к сапогу тонкой проволокой. Но винтовка в полной исправности и чистоте. За ним маячил часовой.

— Тихо! — цыкнул на него Рябинин. — Кто ты есть? Осади назад!

— Главкома мне. Или комиссара, — покосившись на Марию, громко выпалил красноармеец.

— Не ори, сказано тебе! Я за комиссара.

Ульянцев встревоженно вскочил:

— Что такое? Вернулись? Где они?

— Где им быть? На Форштадте! — обиженным тоном ответил красноармеец. — Вы тут дрыхнете и баб щупаете, а они там прут!

— Кто прет? Куда прет?

Телогрейка на груди Ульянцева распахнулась, красноармеец увидел тельняшку и понял, что перед ним сам комиссар.

— Не знаю, товарищ комиссар. Велено доложить: контра прет!

— Хошевцы?

— А кто их знает? Видим, конники едут, ну, думаем, наши, привольненские. Оркестр грянул "Марш славянки". А они, стервы басурманские, как въехали на Форштадт, так и давай стрелять, давай полосовать нас шашками.

Ульянцева трясло от малярии и гнева.

— Обманул, сволочь! — в сердцах выругался он. — Как салагу, обвел вокруг пальца! "Общий язык"! "Единокровные братья"! А я и развесил уши!..

— Как же с нашими? Что с ними будет? — донесся до него голос Марии.

"Что с ними будет?.. Послал их в лапы врагу. И как додумался, гад! Знает, что город некому защищать. Эх, были бы наши части здесь! И Юсуф ушел. Вызвать наших из Астары? Не успеют. Хошевцы уже на Форштадте… А ты останови! Кровь с носу и ухо набекрень, но останови! Умри, но спаси Ленкорань! Иначе грош тебе цена, матрос Тимофей".

— Рябинин, вели седлать коня!

— Слушаюсь! — Рябинин вышел, кинув быстрый взгляд на Вулевича.

Ульянцев только теперь заметил его.

— А ты что здесь?

— Приставлен к вам телохранителем.

— Телохранителем? — усмехнулся Ульянцев. — Как звать?

— Вулевич Алексей.

— Ног что, Леша, ступай наверх, в распоряжение Беккера. Стерегите полковника Ильяшевича пуще глаза!

— Есть!

— А мне какие приказания будут? — переминался с ноги на ногу красноармеец.

— Обратно к своим! Драться до последнего, но город отстоять! Почему без гимнастерки?

— Так ее вши съели, — усмехнулся красноармеец.

Ульянцев мгновенно снял телогрейку и протянул ему:

— Возьми, братишка.

— Не, матрос, на кой мне она? Жарища! — И убежал.

— Оденься, Тимоша, ты же болен! — взмолилась Марин.

Ульянцев только махнул рукой.

Вошел начальник штаба Наумов:

— Положение критическое, Тимофей. Хошевцы захватили Малый базар, маяк, прорвались на Зубовскую, рвутся к Большому базару и тюрьме. Мы окружены с трех сторон.

— Ясно! Выходит, прижимают к морю. Что предлагаете, штабисты?

— Три четверти города занято. Защитников у нас, сами знаете… Логика обстоятельств подсказывает: сдать город, вызвать воинские части с астаринского фронта и тогда ударить по неприятелю.

— Вы правы. Пока есть возможность, переведем Реввоенсовет, штаб армии и другие советские учреждения за реку, в Сутамурдов. Надо немедленно вызвать войска, а до их подхода…

— Не продержимся, Тимофей Иванович! Подкрепление подойдет в лучшем случае завтра к вечеру.

— Надо, надо продержаться. Не иначе хошевцы попытаются освободить Ильяшевича и офицерье. Усилим оборону тюрьмы и дворца. А там видно будет… А еще лучше, переведите всех офицеров из тюрьмы на остров Сару.

— Ильяшевича тоже?

— Нет. Пока нет. А там видно будет, — ответил Ульянцев, что-то решая про себя.

Он не стал раскрывать созревшего плана перехитрить Хошева. Комиссар не сомневался, что Наумов незамедлительно вызовет войска, но все же решил продублировать его: мало ли что может случиться с гонцом штаба. Вызвал Сергея:

— Скачи, сынок, к Астаре, передай Бахраму Агаеву, пусть на всех парах ведет подкрепление в Сутамурдов.

Натянув рубаху кавказского покроя, Ульянцев сел на коня и поскакал в военный госпиталь.

Ходячие больные и те, кто еле передвигал ноги, набились в палату и, обступив главврача, галдели, кричали, допытывались, что будет с городом и с ними.

— Братишки, кончай митинговать! — с ходу оборвал их Ульянцев.

— Что, матрос, сдаешь власть? — нервно спросил кто-то.

— Власть не моя — ваша, народная. Офицерье и кулачье хотят свалить ее, чтобы вас, как бычков на веревочке, повести на расстрел. Берите винтовки, кто ходячий, и в бой!

— Давай винтовки! Все пойдем!

— Тогда надевай портки, выходи во двор строиться! Выберите старшого и — к начштабарму!

— Они же больные! — пытался возмутиться главврач, но никто не стал его слушать.

Ульянцев поскакал в трибунал, прихватил Лукьяненко и Топу нова и вместе с ними поспешил к тюрьме. На тесных улочках наружная стража отбивала атаки наседавших хошевцев, не знавших о том, что офицеры уже выведены двором к берегу и отправлены на остров Сару. В зарешеченных окнах круглой башни виднелись лица арестантов, наблюдавших за боем и что-то кричавших не то нашим, не то хошевцам.

Ульянцев велел начальнику тюрьмы собрать на нижней площадке башни красноармейцев, арестованных за мелкие провинности и числившихся за трибуналом.

Арестанты выстроились в две шеренги.

— Слышите? Там ваши братья кровь проливают, а вы тут вшей кормите! Кто хочет смыть кровью позор — два шага вперед!

Обе шеренги шагнули вперед. Только пятеро остались на месте.

— Ну, друзья, держитесь! — Ульянцев пожал руки Лукьяненко и Тодунову. — Кормой к врагу не поворачивайтесь! И ускакал в Реввоенсовет.

Ленкорань защищали все, кто мог держать в руках оружие: отряд чекистов, охрана Реввоенсовета, милиция, трибунальцы, врачи, медсестры, больные, арестантская команда. Но удержать превосходящего, упоенного победой противника было трудно: хошевцы дом за домом, улица за улицей сужали часть города, оставшуюся в руках большевиков, и подошли к "Саду начальника".

Полковник Ильяшевич сидел без кителя и сапог в своей маленькой комнате во дворце и пил чачу. Из города доносилась перестрелка: и позавчера стреляли, и вчера, и сегодня, — что ему за дело до стрельбы? Он взял гитару, рванул несколько аккордов и хриплым голосом затянул:

Стук железного града по железной крыше — это било картечью орудие мятежников — оборвал его пение. Он раздраженно выругался, положил гитару на кровать, еще налил в стакан чачу. В нарастающем грохоте стрельбы и криках ему послышалась собственная фамилия: "Ильяшевича! Ильяшевича!"

— За Ильяшевича! — машинально повторил старый полковник, чокнулся с бутылкой и выпил до дна.

Немного погодя, когда в комнату в сопровождении Беккера вошел Наумов, Ильяшевич был мертвецки пьян. Он смотрел на вошедших отсутствующим, остекленевшим взглядом. Наумов и Беккер облачили полковника в китель, под руки вывели его на балкон. Голова полковника снова клонилась набок.

— Вот ваш "батюшка" Ильяшевич! — крикнул вниз Наумов.