– В конце сороковых годов чёрный ход был… преобразован. – Длительный спуск давался генералу Краснову с трудом; говорил еле слышно. – В доме жили чиновники очень высокого ранга. Если бы началась ядерная война – в случае поступления сигнала «Атом», – они спустились бы в бомбоубежище, соединённое с системой Д-6.

– Но её ведь не было! То есть была… это же боян страшный!

– Нам выгодно, чтобы так полагали. Секретная сеть подземных коммуникаций, об истинных масштабах которой не имеет представления никто из…

– Тогда получается, – я не оглядывался, – если в квартиру каждой партийной бонзы шёл тайный ход, значит, кое-кому стоило лишь захотеть, и человек мог исчезнуть – навечно, бесследно.

– Интересное предположение. Вспоминаю самоубийства путчистов… Слышал про таких, Трофим?

– Слышал, конечно. – Кажется, у меня дрожал голос, я поспешно добавил: – Никогда не слышал. Это было задолго до моего рождения.

Мы остановились. Неужели самая нижняя площадка? Массивная металлическая дверь с поворотным колесом. Генералу не было нужды оглашать приказы – Шибанов налёг на штурвал. Прикладывался, рычал, соскальзывал, пытался найти точку опоры. Нет, не ворочается. Заржавело?

Краснов беспокойно принялся шарить во всех карманах, шёпотом бормотал: «Невозможно… Тоннелепроходчик должен был отомкнуть».

Раздалось потрескивание, пневматическое шипение: казак привёл в действие мышцы экзоскелета. Одну бесконечную секунду казалось, что механические бицепсы бронекостюма расплавятся от напряжения, – но с невообразимым скрежетом, точно отперли вход в преисподнюю, штурвальное колесо поддалось. Кошмарно царапая бетон, дверь отползла в сторону.

Мы выступили на обширный, висящий в кромешной темноте балкон (иначе не назовёшь): пол решётчатый, боковое ограждение забрано мелкоячеистой сеткой. Невозможно было различить, что находится там, за границами этой металлической паутины; смутно чувствовался простор, огромное помещение, но как далеко простирается – нельзя угадать. Наверняка это была одна из шахт закрытого, законсервированного тоннеля метро. Но я вспомнил нелепые гипотезы о пустотелой Земле. Что, если под ногами нет ничего, понимаете, ничего, кроме шести тысяч километров пропасти? Беспредметность, иллюзия, фальшь. Представлялось, будто мы стоим в шахтной клети, которая с невообразимой быстротой падает к полому ядру планеты; ещё немного – я потерял равновесие и упал бы, но деловитый голос Краснова одёрнул:

– Там старый командный пункт (видимо, показывает рукой, но не видно куда). В него нам соваться нечего. Василий, дверь затворяй потише! Готов? Дуй на двенадцать часов, да поосторожнее.

С балконного края скатывалась новая лестница, почти вертикальная, как на корабле, со ступеньками глубиной хорошо в половину подошвы. Слава богу, не более четырёх-пяти маршей. Может, фонарь казака что и высветил, но я следил только за тем, как бы не переломать ноги.

– Трофим, не устал ещё? – спросил генерал, когда наконец кончилось. Я был готов исподтишка пнуть его. – Сейчас найдём транспорт. Ш-ш! Не шумите!

Оглядываюсь по сторонам. Однопутная платформа с низким сводом и необлицованными стенами. Здесь непостижимым образом было светлее – а может, глаза привыкли к подземной тьме?

Краснов, хотя сам утомился изрядно, деятельно растаскивал всевозможный мусор, в преувеличенном беспорядке набросанный у стены: куски фальш-бетона, грубые доски поддонов для кирпича, фрагменты асбоцементных труб, ящики, гипсокартонные листы, обрезки гофры.

Шибанов восхищённо присвистнул:

– Неужто дрезина? Красивенько!

– Тихо ты! – Краснов оттащил в сторону остатки маскировки. Предъявленная моторизованная тележка напоминала самобеглую коляску зари автомобилестроения: с вертикальной колонкой в центре, на которую крепился рычаг управления, похожий на ручку механической кофемолки; с парой сидений, развёрнутых одно против другого (так называемая схема vis-à-vis); и с фарами, прикреплёнными как спереди, так и сзади, – словом, дрезина обладала почти абсолютной симметрией.

Генерал, откинув кожух, проверял аккумуляторы, и пока он увлёкся, отвлёкся, Шибанов взглядом подозвал меня. Когда я приблизился – жестом остановил, рукою указал прямо перед собой вниз. Пыльный пол. Бетонные панели, грубо пригнанные. Мимоходом подумалось, откуда же взялась пыль; ну да она везде проникает, – и я увидел. Неверный световой круг высвечивал отчётливый отпечаток босой ноги. Не помню, кажется, в Шерлоке Холмсе читал: у тех, кто ходит без обуви, растопыренная пятерня ступни. Как раз такая и тут. «Что это… Ш-ш… Что это?!» – «Не зна… – одними губами казак. Жалобно: – Мы сами тут… наследили»

– Так вы говорили, Тоннелепроходчики нам не враги? – внезапно изменившимся голосом поинтересовался он.

– Если бы только те… – Как далеко ни находился Краснов, но я различал в сумраке неестественный блеск его глаз. – Метро существует уже четыре поколения. Мы в полусотне метров от дневной поверхности. – Шёпот старика словно множился эхом. – Ни осадков, ни колебаний температуры. Здесь всё – извечное.

Шибанов легко спустил дрезину с платформы в тоннель, поставил на рельсы. Без фонарика невозможно рассмотреть пугающий след; не пригрезилось ли? Вдруг я догадался, отчего казак (плоховато относившийся к Фимочке, – между нами) позвал меня. Босая ступня в системе Д-6 являлась отпечатком сверхъестественного, необъяснимого, и он нуждался в наружном лоске моей поверхностной образованности («начитанный»), чтобы Трофим развенчал, разжевал, опроверг в разрезе научного атеизма.

С первого взгляда я понял: тоннель не предназначался для пассажирских составов. Рельсы утоплены в бетон, словно трамвайные пути на перекрёстке. Хоть на грузовике проезжай. Отсутствовал нижний токосъём («третий рельс» под напряжением 750 вольт, а на шинах подстанций – все 825).

Краснов уселся на заднюю лавку, развёрнутую в направлении поездки. Нам с Василием досталась передняя – спиною к движению. Управлять мотодрезиной легко: отклоняешь рычаг против часовой стрелки – газ; по часовой стрелке – тормоз. Перемещение почти совершенно бесшумно; лишь стук колёс на рельсовых стыках. «Быстрее двадцати в час гнать бессмысленно. Батареи моментально разрядятся», – пояснил генерал.

Я испытывал ощущения пловца, который секунду спустя оттолкнётся от кафельного барьера и заскользит на спине, а сейчас – напряжённо застыл, подготовляя к мокроте неизвестности свой затылок.

Мы нырнули в чёрную глотку тоннеля.

ЧЕМ сильнее вглядываешься в темноту, тем отчётливей кажется, будто угроза притаилась тут, за твоим плечом, на границе восприятия; даже они, двое мужчин, генерал и казак, то и дело непроизвольно подёргивали головами, почти начиная оборачиваться, но всякий раз волевым усилием брали себя в руки: это означало бы – сделать уступку страху. Неприятные ощущения возникали также из-за того, что мы с Шибановым сидели против движения; скудные ручейки фар едва рассеивали мрак.

Нами овладела необычайная разговорчивость. Генерал в сотый раз повёл речь о почвенничестве, о традиционности, о Законности и Порядке. Материл американцев, принудивших авиацию НАТО бомбить Москву с гуманитарной целью установления демократии… Или к этому мы принудили их сами? Не помню уже, о чём он там нёс. Я заставлял себя не слушать. Но он вещал и вещал, усмехаясь ласково, убеждённо доказывал – это невыносимо стало.

– Вы рабски повторяете убогие постулаты социал-националистов.

– Но что, если в основе их залегает рациональное зерно? Ведь разве не должно государство, населяемое определённым – вполне определённым – народом, иметь этнократическое правительство, которое отвечает интересам своего этноса, именно своего, не какого-либо чужого?

– Пётр Николаевич, вся ошибка ваша состоит в том, что вы повторяете заблуждение, в которое впали русские интеллигенты начала двадцатого века: власть дурна, власть безнравственна, утверждали они, посему надо разрушать полностью, до основания; господствующие классы должны перестать эксплуатировать народ, бездарное правительство следует заменить на дееспособное (разумно, не правда ли, – но не кажется вам, что большою несправедливостью нельзя опровергнуть малую; что, совершая большое зло ради блага – предстоящего, эфемерного – вы не только не избавляетесь от этого малого зла, но и преумножаете его…