Но в камере были и другие обездоленные, также без денег и белья. Между ними особенно выделялся своей стойкостью и благородством характера Маевский, Леопольд Альбинович. Высоко образованный человек, чрезвычайно скромный, он буквально голодал, деликатно отказываясь от помощи. В то же время ему больше, чем кому-либо, требовалось усиленное питание.

Пришел он к нам в камеру из тюремной больницы на двух костылях с криво сросшимися кое-как костями ног и поврежденным позвоночником. Как видно, от сильной потерн крови вид его был мертвенно-бледный. Каждое движение доставляло последнему страшную боль. Создать же спокойную обстановку в камере было абсолютно невозможно.

Ни одной жалобы, ни единого стона от боли, причиняемой невольными толчками соседей ночью, не подал этот мужественный человек.

Рассказ его был очень краток и для нас не являлся новостью.

Сознаваться в несодеянных преступлениях Маевский упорно не желал. Палачи регулярно день за днем его избивали. И вот, улучив момент, этот страдалец подбегает к окну (в то время решеток еще не было) и выбрасывается из третьего этажа в расчете раз навсегда покончить с советским земным раем.

Получив еще несколько ударов прикладом винтовки от подбежавшего часового, Маевский попадает в «Черный ворон», затем его отправляют в тюремную больницу. Умирать же, как видно, послали в нашу камеру:

Будучи обладателем 25 рублей, я подхожу к нему и заявляю:

– Ну, Леопольд Альбинович, давайте кутить. Я стал богат, как в сказке.

Одновременно предлагаю ему до лучших времен, на каковые мы не питали никаких надежд, взаимообразно 10 рублей.

После долгих отказов пришлось мне, как старосте, просто приказать взять деньги и купить хлеба. Блеснули слезы, и дрожащий голос произнес:

– Виктор Иванович, я знаю цену этим десяти рублям и никогда их не забуду.

Я в ответ шучу, что получил целые 25 рублей и уже забыл. Действительно, до сих пор я так и остался должен профессору Дзиневскому 25 рублей.

Маевский, сидя в тюрьме в течение уже восьми месяцев, не имел ни одной передачи, что еще более ухудшало его моральное состояние. Отсутствие передач являлось обычно признаком ареста и семьи. Но дней через пять после получения нашего богатства, открывается тюремная форточка, и раздается голос:

– Староста, получай для камеры передачи.

Идет перечень фамилий, коим обычно передавали раньше, но вдруг слышу из уст надзирателя:

– Маевский!

Я так обрадовался, как будто бы это была мои фамилия, и сразу крикнул:

– Леопольд Альбинович, вам передача!

Нервы последнего не выдержали, и этот мужественный человек забился в истерике. Дав ему успокоиться, передаю две пары белья, одеяло и 50 рублей денег. Надо было видеть лицо Маевского при виде, вещей, переданных близкими людьми, которых он считал уже погибшими.

Придя окончательно в себя, он подходит ко мне и передает 10 рублей, добавляет пару белья и еще пять рублей. Я отказываюсь и в шутку заявляю:

– Да что же вы, Леопольд Альбинович, считаете меня за старого жида ростовщика, что ли?

Но взять все же пришлось.

С легкой руки профессора Дзинковского и Маевского, у меня началось социалистическое накопление и, без шуток говоря, вышел я из тюрьмы, имея 2 пары приличного белья, не считая истлевших. Рубашку же профессора Парабочева, подаренную мне позже, ношу и до настоящего дня.

От высокой температуры, отсутствия воздуха, воды и питания, при феноменальной скученности, – у людей начались повальные фурункулы и колючка (так называлась зудящая красная сыпь по всему телу).

Десны кровоточили. Недобитые зубы вываливались без помощи зубного врача.

По количеству фурункулов, помню, побил рекорд профессор Дзиковский. На его солидном теле мы насчитали их 57 штук. Ходил он, как нахохлившаяся наседка, расставив руки и ноги, чтобы не растирать эти милые создания.

Наконец даже и тюремное начальство обратило внимание на высокую смертность, не считая самоубийств, каковые все же ухитрялись учинять над собой некоторые арестанты.

Одни архитектор, очень спокойный и милый старичок, сумел распустить носок и из полученных ниток скрутить шпагат достаточной прочности, чтобы задохнуться. Эту операцию он проделал с исключительным мастерством.

Я не мог себе представить, чтобы человек сумел себя задушить лежа. Сделав петлю и зацепив скрученный шпагат другим концом за штырь в стене, он сумел ускользнуть от рук советского правосудия.

Вероятно, по специальному докладу высшему начальству и с разрешения последнего однажды принесли в камеру чеснок. Это первый раз нас побаловали таким деликатесом. Я распределил лакомство с математической точностью и роздал арестантам.

Нужно было вплоть в эту минуту их растроганные лица, без слов выражавшие умиление и восторг, и слышать, как чавкающие уста вместе с чесночным запахом восторженно шептали:

– «Спасибо товарищу Сталину за счастливую жизнь.»

Через некоторое время пришлось назначить себе помощника по хозяйственным вопросам. Эта должность не выбиралась, а назначалась. Мой выбор пал на бывшего князя Оболенского, Леонида Леонидовича, до тюрьмы работавшего кинорежиссером. Не знаю, какой из него был режиссер, но начхоз оказался великолепный.

Обвинялся он в шпионаже. Истинная же причина ареста была и его княжеском происхождении, хотя дед Оболенского и был лишен княжеского звания за участие в восстании декабристов. Бедняге было вдвойне обидно: царь лишил деда княжеского титула, а «мудрый папаша» посадил внука за голубую кровь. Бывают же такие неудачники в жизни!

Высококультурный человек с товарищеским характером, он скрашивал многие часы однообразной тюремной жизни. Будучи талантливым мастером слова, Леонид Леонидович систематически проводил художественные рассказы. Его пересказ Гобсека (сочинение Бальзака) до сих пор вспоминаю с наслаждением. Беседовать с ним на различные темы доставляло большое удовольствие.

Наряду с высококультурными людьми, в камере была небольшая группа, которой мы дали кличку – «штампованных узколобых коммунистов». Ее вожди – зав. отделом Ц. К. Туркмении Киселев и начальник политуправлении железной дороги Демидов.

Эти патентованные ублюдки даже и в тюрьме держались особо бдительно, считая себя невинно пострадавшими жертвами, а всех остальных – бесспорными преступниками и идеологически чуждыми людьми. В последнем они были правы, так как идеология большинства сидевших в камере резко отличалась от этих примитивных коммунистов.

Знакомясь ближе с людьми камеры и слушая их рассказы, приходилось буквально поражаться грубой работе следователей, дошедших в своем цинизме до крайних пределов. Они не старались затруднять свои «гениальные» мозги созданием хотя бы немного правдоподобной провокации.

Обвинение, пред’явленное группе профессоров, отличалось «особо глубокой научностью» и гласило следующее:

– «Группа профессоров во главе с директором мединститута обвиняется в разведении культуры бацилл для отравления воды и составления рецепта красок для детских игрушек, имеющих ядовитые вещества».

Расчет был верный у этих ученых врагов народа: детишки каждую игрушку суют в рот и, облизывая вражье профессорское зелье, начинают вымирать, как мухи. Хорошо, что эти коварные планы были заранее раскрыты талантливыми чекистами, и спасены тысячи бедных малюток.

Можно только искрение пожалеть об одном, что профессора действительно не изобрели соответствующее снадобье для покраски сосок, из которых не мешало бы накормить этих дегенератов из Г.П.У.

Среди арестованных находился один работник искусства. Культурный, образованный человек, вероятно, на почве чрезмерного употребления алкоголя и других наркотиков дошедший до психоза. Этот больной артист все же не был лишен остроумия, и его замечания отличались иногда глубоким сарказмом.

Однажды в откровенной беседе я ему задаю вопрос:

– Скажите, Александр Иванович, вы вполне культурный человек с незаурядными способностями, возможно даже талантливый, зачем же вы губили свою жизнь всякой наркотической гадостью?