Мой муж, родственники — все пришли в ужас!.. Вы думаете, у нас в Загонске меня не считают погибшей женщиной только потому, что я не хочу штопать чулки и стряпать, что я рвусь к жизни и свету, что я ушла на сцену? О, сцена — моя жизнь! Я, как Нора, бросила даже детей! Я всем сказала: «Бросайте в меня грязью, мелкие глупые людишки, но я не изменю своему призванию, я сознаю свой талант…» Вы знаете, когда я играла Нору, мужчины рыдали. Да, я сказала, что не хочу гнета, я бросила мужа — и пошла на сцену!

— Да, мужья плохие попадаются: вот дядя покойник, бывало, выпьет, так уже тетка бежит и у соседей прячется… мой папаша тоже пил, — со вздохом прибавляет Женя.

— Ах, душечка, лучше бы пил! Пьянство — это тоже протест своего рода! Я знала одного актера… мы ему поднесли портсигар — и он тоже сказал мне: «Благословляю вас, вторая Комиссаржевская, идите — Ибсен ждет вас». Да, так вот этот артист — пил, но его запой был протестом. «Я протестую! — говорил он. — И вы, чуткая, должны понять это!» Нет, муж на протест неспособен — где ему: ходит в свою гимназию, дает уроки, а дома тетрадки поправляет… Да, душечка, вы тоже протестуете! Чем все наши дамы лучше вас? Ну скажите, что такое брак? Узаконенный разврат! Жены — это законные содержанки своих мужей! Вы, вы — выше их! Вы — свободны в своем выборе!

Женя с удивлением взглядывает на даму в киримоне, но возразить не решается, а дама почти истерически взвизгивает:

— Мужчины — подлецы!

— Вот это — правда, — соглашается Женя.

— Мы, женщины, должны быть мстительницами за наше порабощение! За наше унижение… Вы, Женя, должны понять, что такая женщина, как я, не может не сочувствовать вам. Я — не тупоумная самка; я — страстная, тонкая натура, и вы должны видеть во мне сестру и друга! Я понимаю, через какую вы драму прошли… вас соблазнил негодяй…

— Конечно, человек порядочный девушку не собьет… — говорит Женя, нахмурив брови.

— И вы, опозоренная, брошенная… Ну расскажите же нам все, милочка, не скрывайте: мы ваши сестры, мы все поймем и будем плакать с вами! — и дама схватила руку Жени.

— Право, какая вы. Ну что там рассказывать… кому охота… глупа была…

— Нет, нет, расскажите, расскажите… вы не поверите, как все это интересно… все… все…

— Ах, Боже мой! — с некоторой досадой говорит Женя, — да что же я буду рассказывать?

— Ну, первый ужас, первый трепет, когда вы вышли на улицу… типы мужчин… Что они любят?.. Как себя ведут с вами?.. Вы не стесняйтесь, душечка… я все, все пойму… О, я понимаю вас. Скажите, сначала вы искали смерти?

— Конечно, другой раз думала, что помереть лучше… да греха боялась, — неохотно произносит Женя.

— Nadine, обратите внимание на эту детскую веру в Бога, среди всего этого… c’est touchant, n’est ce pas?[12] Душечка, отчего вы стесняетесь? Вы думаете, что мы — глупые буржуазки? О нет, нет… я проклинаю свою судьбу, которая загнала меня в тесные рамки, — я рождена быть Фриной, Аспазией!.. Один чистый юноша лежал у моих ног и молил о любви! «Дитя, — сказала я ему, — я не могу любить: я презираю мужчин! Вы еще ребенок, и я не хочу разбить ваше сердце…» Мое назначение быть мстительницей! Я сделаюсь гетерой и буду топтать мужские сердца. Вы, Женечка, не понимаете, как велико ваше назначение; вы должны сознавать его! Вы должны высоко держать голову, вы должны гордо проходить мимо этих женщин, которые — сытые, разъевшиеся, как коровы, — рожают и нянчат своих крикливых ребят. Законные содержанки! Фи! Душечка, говорите же… опишите нам со всеми подробностями, без стеснения, как приходит грубый, циничный мужчина, как все происходит…

— Ай, что вы! При барышне! — в ужасе восклицает Женя. — Да и что это за разговоры. Господи, да самое лучшее не думать, что есть такое на свете…

— Дорогая, да не стесняйтесь… сознайтесь, что вы все же любите… Есть, наверно, человек, которому вы отдали сердце… которому вы жертвуете всем… отдаете последнюю копейку, — и от него терпите и побои, и оскорбления…

— Ну, извините, — гордо говорит Женя, — «кота» у меня нет… этим, простите, я не занимаюсь — это уж самое последнее дело… Да и что тут мою жизнь рассказывать, что за радость! Скорей бы вырваться. Вот как откроем с теткой чайную, так тогда…

— Зачем чайную? — изумляется дама в киримоне.

— Чайная — очень хорошее дело. Мы с теткой так полагаем, что года через три мы мелочную даже можем открыть, тогда другого племянника из деревни возьму, к торговле буду приучать…

— Мелочная? Чайная? — тянет дама в киримоне. — И вы, вы променяете свою яркую, свободную жизнь на какую-то чайную! Стыдитесь!

— Как это стыдиться? — изумляется Женя.

— Конечно, — пренебрежительно отвечает дама в киримоне, закуривая новую папиросу. — У вас высокое назначение быть мстительницей! Вы должны высоко держать свое знамя! Гордо идти вперед! Презирать! Ненавидеть! Топтать всех в грязь! Я бы на вашем месте заразилась бы известной болезнью и с адским хохотом заразила бы всех мужчин!

Женя даже приподнимается с места.

— Да что вы! — замахала она руками, — да он домой пойдет… а, может, там дети… ложка… или полотенце…

— A-а! Так и надо, так и надо! Пусть они знают, что есть мстительницы за их разврат, за то, что они не ценят чуткой, изящной женской души, развитого ума, проходят мимо развитой, умной женщины и бегут только за смазливым личиком!.. Нет! Вы не должны, вы не смеете променять вашу жизнь на какую-то глупую чайную! Вы не должны забывать ваше высокое назначение! Вы не смеете! В глазах всех мыслящих людей вы потеряете всякое право на уважение!.. Налейте мне еще чашечку. Nadine, отчего вы не пьете?

— Je crainds les maladies[13], — произносит бледная девица.

— Bêtises[14]! Ах, как мне обидно, что вы такая неразвитая! — обращается дама в киримоне к Жене, — я вам расскажу мою жизнь. Моя жизнь — роман, и вы поймете, что я родилась быть жрицей любви… но я — жертва родительского и супружеского гнета…

Женя тоскливо поводит глазами по сторонам, а дама в киримоне говорит, говорит, говорит.

— Полина Семеновна, мне пора, — поднимается блондинка.

— Ах, идем, идем, Nadine.

— Pas du tout intéressante[15], — говорит девица, выходя на лестницу и брезгливо вытирая руку, которую пожала Женя.

— Vous avez raison![16] Какая-то тупица! И вот к таким-то идут мужчины мимо чутких, умных, талантливых женщин! Скоты!

А Женя, проводив гостей, несколько минут стоит неподвижно и потом, тряхнув головой, говорит:

— Ну, Марфуша, видала я всяких! И тех, которые книжки божественные раздают, и тех, которые советуют машинку швейную купить… Но таких… прости Господи, еще не видела!

— Да-с, бывают в жизни человека случаи, когда охотнее веришь или хочешь верить, что это было колдовство, а не собственная глупость. Впрочем, то, что случилось со мной… Постойте, хотите расскажу?

— Романтическое приключение?

— Да, да, Анна Ивановна, самое что ни на есть романтическое.

Вы улыбаетесь насмешливо, качаете головой, не верите, что у меня, старого холостяка, «прозаика» — как вы изволите величать, было романтическое приключение? А вот послушайте, может быть, это приключение и было причиной тому, что я не женился в то время, а если хотите, — то оно имело еще более важные последствия: оно заставило меня потерять всякое доверие к людям… Сейчас, сейчас, дайте закурить папиросу, и я не буду отвлекаться.

Это случилось как раз в тот год, когда я, окончив университет и проведя год в петербургском «вихре света», вдруг почувствовал желание очутиться на лоне природы, тем более что наступила весна и все стали разъезжаться.